— Что? Болит? Врача? — насторожилась Зина.

— Да нет же. Все хорошо, — улыбнулась Полина Васильевна и даже немного потянулась. — За Фридишку радуюсь. Слышишь, как смеется? Звонко, переливчато! Уж и не помню, когда она так счастлива была! Вот я и радуюсь, и боли почти нет. Ты там как следует помогаешь?

— Стараюсь, да и гостья одна помогает. Не меньше меня хозяйничает…

— Вот и хорошо… Посидишь минутку? А то меня радость так и распирает, а поговорить не с кем. Я вот Фридишку слышу… Вот ведь! Как будто призвание свое поняла, а я про свою жизнь думаю. Жизнь-то длинную прожила. Помню, совсем маленькой была… Знаешь, бывает такое, еще и говорить не можешь, а картинку запоминаешь. А картинка такая: лежу я в люльке, а вокруг лица полукругом, по изголовью что ли, — кружавчики. Солнышко их чуть обливает и будто капельками на них сияет, но глаз не слепит. А в отдалении передо мной — стена украшенная, вся в иконах с окладами, камнями. Это я сейчас понимаю, что то иконы были, а тогда переливалось все так красиво, мягко… Между мной и стеной, спиной ко мне силуэт мужской, рукой размахивает. Это папа Васенька крестные знамения перед иконами творит… Заимку его помню. Помню как из Белой уходили. А вот самого папу Васеньку все хуже помню. Помню, что добрый был, любящий, верующий очень. Ни революция, ни голод его не озлили, и молился, все время молился. А я вот все молитвы перезабыла. Даже «Отче наш» не вспомню, только вертится «огради меня силой креста»… Да как же меня оградишь, если столько лет без креста живу. Разве папа Васенька своими молитвами спасет. Отчего спасет? тоже не знаю. Только устала я… Жила, жила, а зачем? Смысл-то какой-то у жизни есть иль нет? — спрашивала Полина Васильевна внучку.

— Это я такие вопросы задавать должна… Может, маму лучше позвать? Она умная, — уходила от ответа Зина.

— Ты скажи.

— Я ведь глупость скажу.

— А ты не бойся. Ты девочка честная, добрая. Мне и довольно. Говори же, — приподнялась Полина Васильевна на подушках.

— Мне кажется, ни один человек наверняка ответа на этот вопрос не знает. Может, думает, что знает, и в лучшем, редком случае его догадка подтверждается самой жизнью. Но чаще есть цели, мечты… Они достигаются, воплощаются… а пройдет жизнь, и окажется, что важным что-то другое было, не то, чему человек жизнь посвятил, а то, чего при жизни, может, и не заметил. Вон, моя Ирка! Ты, может, не помнишь… а ведь это ты ей сказала, что неплохо бы ей в живописи себя попробовать. А теперь она в училище Штиглица учится, оформителем на праздниках подрабатывает. А сколько народу тебя с юбилеем поздравляли! Из театра, из ДЮТа… А помнишь подарок Любы-Люси, книгу Чащина… Я уж про тетю Женю, Господина Актера, Ивана Петровича, Зинаиду Станиславовну не говорю. Вот у них надо спрашивать почему они тебя любят и уважают… А маму какую подняла! Меня, глупую, жизни учишь, о Можаевых память сохраняешь, память о дедушке бережешь. Я ж его даже не видела ни разу, — все только из твоих рассказов, из ваших писем и по фотографиям… Но разве этого мало?

— А ты что разволновалась? Я ведь так… О жизни поговорить хотела. Так что успокойся, о гостях пока позаботься. Попозже поболтаем, когда все разойдутся. А я еще подремлю, голос Ридишки послушаю, порадуюсь за нее…

Зина послушно вернулась к гостям, а когда зашла к Полине Васильевне в следующий раз, — та как будто спала. Зина легонько поцеловала бабушку в лоб и почувствовала странную прохладу. Прохладными были и руки… Полина Васильевна ушла, оставив своих «девочек» одних. Ушла к Можаевым, о которых столько рассказывала, ушла к тем, кто ушел прежде нее.

А в соседней комнате шумели гости, что-то вдохновенное читала Фрида, и надо было сообщить ей, что ее мама умерла, сообщить незаметно для гостей.

Кажется, впервые за долгое время, Фрида поняла Зину без слов, зло сверкнула глазами и вылетела на кухню, где хозяйничала Джина и куда следом за матерью вышла Зина. Не сказав ни слова, Фрида отвернулась к окну, и, открыв форточку, в раздражении сломав несколько спичек, закурила… Джина безмолвно наблюдала за Фридой и Зиной, стараясь вникнуть в происходящее. Напряжение моментально взвилось до предела, и Зина не утерпела:

— Джина, к сожалению, торжество придется прервать.

Джина растерянно закивала, а на кухню вошел Адам Егорыч, невероятным чутьем уловивший тревожные токи:

— Что тут у вас?

— Бабушка… — после долгого молчания не выдержала Зина. — Бабушка умерла.

— Фрида?! — потребовал ясности Адам Егорыч.

Но Фрида даже не обернулась, только плечом дернула, словно говоря: думайте что хотите, мне все равно.

Адам Егорыч, промолчав немного, сам вызвался выпроводить гостей. И через несколько минут от недавнего торжества только и оставались: табачный дым, грязная посуда и духота. На кухне Зина звонила по телефону, а после, в ожидании «официальных лиц», вместе с Джиной убиралась в «парадной» комнате. И когда комната приняла жилой вид, обе пришли на кухню, чтобы уговорить Фриду прилечь.

— Пожалуйста, Фрида… — мягко упрашивала Джина.

— Сто лет Фрида! И что?

— Ну не надо так. Просто пожалей себя, поплачь. Дай боли выход, — продолжала Джина.

— Боль!? — резко повернулась Фрида. И Джина испуганно отшатнулась. Лицо Фриды исказилось в истерической уродливой улыбке. — Да, боль! Только не та, о которой вы тут… Это ж не вас родная мать щенком из дома выкинула, не вас по живому от родной земли отрывали … Что вы о боли знаете?

Но Джина оказалась слишком мудра и сострадательна, чтоб обижаться:

— Вот-вот, покричи, выпусти пар, и полегчает.

— Да отчего полегчает? Такой вечер! Я ж только вспоминать начала, что значит жить, только понимать стала, какая я настоящая, уверенная. Тех пригласила, кто меня наконец оценил, принял. И они пришли, собрались. И такую минуту испортить! Еще ты! — обратилась она к дочери. — Просила же: не болтай! Людей посторонних зачем-то впутала!

В квартиру позвонили, и скоро одни за другими приходили врачи, милиция, еще кто-то. Звучали цифры, суммы, время от времени всплывало имя Фриды, и тут же все вопросы переправлялись к Зине. Зина, если и справлялась, — только потому, что рядом были Вернеры. Наконец, всё стало утихать. Фрида закрылась в большой комнате, Зина на кухне поила Джину с Адамом Егорычем кофе. Тогда же Вернер, стараясь отвлечь всех от печальных мыслей, поинтересовался:

— Так фамилия вашей бабушки Шефер?

— Да. По мужу Шефер, урожденная Можаева.

— А имя Евгении Леонгардовны Раевской вам что-нибудь говорит?

— Насколько я понимаю, речь о бабушкиной знакомой.

— А знаете, именно Евгения Леонгардовна передала мне в свое время рукописи Чащина. Она же рассказывала, что их ее подруга в Саратове каким-то чудом спасла. Прятала где-то, даже с обыском к ней приходили. Вот я и думаю, может, это ваша бабушка и была?

— Верно, бабушка и была. Только приходили не с обыском, а с досмотром, и не из-за стихов Чащина. Они просто под руку попались, и не рукописи, а сборник уже напечатанных, а потом запрещенных стихов. Но рукописи тоже были, просто до них не добрались, а сборника тот бабушка по памяти потом записала. А вы, стало быть, и есть тот самый Адам Георгиевич Вернер, который предисловие к его сборнику написал?