***

Сороковины[99] Фрида провела на каком-то митинге. Зато на следующий день на работу явно не торопилась, и тоном, не допускающим возражений, вызвала Зину на разговор:

— Мы обе знаем, бабушка — последнее, что нас связывало! — отчеканила Фрида. — А теперь она умерла, и эта игра в дочки-матери бессмысленна!

— Но я… — замямлила было Зина.

— Не перебивай! — оборвала ее Фрида. — Все это притворство, лицемерие… Сплошная ложь! Больше я этого не потерплю, слышишь! Дальше мы будем жить раздельно. И прошу, когда разъедемся, не ищи меня. На глаза не попадайся. Совсем прилипалой стала. В Европе, между прочим, неприлично взрослым детям при родителях оставаться. Пора и тебе взрослеть.

Скоро, благодаря депутатским связям, Фрида переехала в однокомнатную сталинку в Петроградском районе, а Зина — в хрущевку в пригороде.

Их прежняя квартира отошла соседям, — в прошлом обитателям партийных кабинетов, ныне — чиновникам Смольного. Дворником вместо Зины взяли какого-то гастарбайтера, впрочем, человека кроткого и добросовестного.

Из дневников Зины V. На краю цивилизации

Последняя запись .

Новое место как новая жизнь. Уют деревенских домиков, кружево Ижорского многоречья, природное величие дикой Невы с гигантскими ивовыми шарами-плавнями на серебряной глади вод. Птиц каких только нет, всех не перечислишь.

Дач заброшенных много. Идешь-идешь по лесной тропинке, вдруг — заросли сирени или густая, но ровная галерея из сросшегося боярышника или поле люпинов…. А какое озеро в лесу есть, — сказка! С мостиком к воде, с огромным кустом папоротника у самой воды. Наверное, именно такие на Ивана Купала должны расцветать. Осенью в перелесках то яблони, то вишни попадаются, и только с ноябрьскими холодами все великолепие отходит, воздух легким, прозрачным становится. А как ароматны первые заморозки! Может, из-за одичавших садов, а может, потому что так и пахнут первые морозцы: фруктами, зеленью, свежестью. Я в такие дни всегда о маме вспоминаю. У нее же в ноябре день рождения.

Она по-прежнему не хочет меня видеть, не отвечает по телефону, бросает трубку. Моя далекая звезда, моя ноябрьская Капелла[100]! Иной раз так облачно, луны и той не видать, вот и ждешь ясных ночей, чтобы со звездами поздороваться… А те тоже и прятаться любят, и на месте не стоят, — что делать, не всякая звезда хочет быть разгаданной.

А может, дело не в разгадке, — просто мне ума не хватает? Столько лет училась выявлять связи, причины, следствия, а толку ноль. До сих пор не могу воедино связать события того дня: в одной комнате бабушка умирает, в соседней — политики что-то празднуют. Так и существуют они в моем воображении, словно не имеющие связи. Причем умом я вроде бы все понимаю, но вот увидеть оказалось тяжелее. Слишком сложно для меня? Слишком просто? Или ищу не то, не там? а найди я правильные слова, и все окажется предельно просто, но этих-то слов я и боюсь? В любом случае, хватит с меня этих опытов в дневниками.

В конце концов, бог с ними, с умом, с разгадками, мне бы только знать, как там мама. Я ведь все-таки дочь. И пришла в этот мир не из пустоты, а как дочь пришла. И что бы ни было, всегда ею останусь. И любить буду как умею. Вот и люблю: со звездами разговариваю, иногда молюсь своими словами, а на работе газеты читаю, надеюсь, — вдруг что о ней мелькнет.

Я ведь киоскером устроилась (озеленителей здесь без меня хватает, и судя по обилию цветников, топиариев, альпийских горок, — талантливых озеленителей). А я в киоске сижу, когда время есть смотрю, что пишут. Вот мама «участвовала», вот «высказала мнение», — а значит, жива-здорова, мне и спокойней. Кстати, заодно о других эпигонах нового времени узнаю.

Пояркова, после роспуска Ленсовета, удалилась от цивилизации, не знаю, закончила ли она свою систему, но мемуары уже написала, там она, в основном, обижается: обижается, что режим оставил ее без отца, хотя тот сам покинул СССР и никакой связи с родными не поддерживал, — ни с женой и дочерью, ни с отцом и матерью. Римма уверена, что виноваты во всем советские спецслужбы. Может, и так, а может, и нет. В любом случае, мне за ее обидами одно видится — желание до конца разобраться со своими дочерними чувствами.

Белобрысый Артурчик к очередному светилу пристроился, вроде сам теперь в депутаты собирается. Страшно не любит, когда ему припоминают его трогательную привязанность к Римме. Всем поведением настаивает на том что «он сам». Но сам он, по телевизору как-то видела, глаза от бумажки оторвать боится, только по ней и читает. Кто знает, может, это-то от него и требуется…

Томилина являет чудеса верности европейским друзьям. Уверовав в истинность их идеалов, всей душой возненавидела Россию. Недавно милая, дружелюбная женщина, теперь ругается как сапожник (да простят меня сапожники). И все чаще от возмущения уезжает в Прибалтику, там вроде бы с нацистами хорошо сдружилась. Но это, наверное, газетная «утка», у Томилиной же отец в войну Северные конвои сопровождал. Говорят, героической личностью был.

Калемчий… На мой взгляд, это уже не о политике, это что-то из медицины. Начиная с внешности… Глядишь на его лицо и удивляешься, как могут со временем обезобразиться прекрасные черты. Как будто писал художник портрет великосветского красавца, да вдруг разозлился, — и превратил его в уродца.

И вот этот портретный уродец заявляет, что человечество — это скопище животных, где есть травоядные и хищники, восхищается Европой, которая не побоялась признать этих, по сути, животных законов, законов естественного права, и основала на них свою цивилизацию, а потому и процветает. А во Франции жить решил, потому что здесь, по его мнению, умеют учесть, уважить хищное начало в человеке. А это, на его взгляд, очень даже важно, потому что первые, неразумные люди травоядными были, — тупиком эволюционного развития. И только человек всеядный, а в его теории, скорее плотоядный, — только он смог дорасти до человека разумного. И Франция понимает это как никто, и потому предлагает желающим отведать птичку-овсянку в арманьяке. Дальше с пристрастием настоящего гурмана описывает, как несчастную закармливают, ослепляют, живьем маринуют в бренди, жарят, а затем поедают, накрываясь белыми льняными салфетками с головой. И все сливается в этот миг: торжество хищника, наслаждение вкусом, требование культуры, — все учтено и всему находится место.