– Спрашивай, если хотел, – устало и равнодушно ответил я.

– А чего это тебя Пензин к себе зазывал? – спросил он, строя хитренькую улыбочку.

– Есть у Сергея Александровича ко мне одно дело, –ответил я подчёркнуто сухо и официально.

– Ага. Понятно! – воскликнул Миша, теперь уже улыбаясь во весь рот. – Комната с оружием, да? Я угадал?

Я аж в ступор впал от удивления.

– Как? – спросил я, но сразу запнулся. – Откуда ты знаешь?

– Расслабься, – махнул рукой Миша. – У нас эту его «великую тайну» каждая собака в школе знает. А уж я-то ему ещё и чистить всё это хозяйство помогал. Мы тогда вместе с Денисом полночи у него за пятёрки по истории ебались. А комната-то – дышать нечем. Ни тебе вентиляции, ни окошечка. Так этот козёл ещё и дверь открывать запретил. Вдруг, мол, зайдёт кто-то. А кто тогда ночью, спрашивается, зайдёт, кроме охранника, который кореш его? Хотя оценки он нам поставил, как обещал. Я-то ведь сразу всё уловил. Как он про Баркашова начал молоть, – так я и смекнул, что щас он тебя в чулан свой поведёт. Мы потому-то с Деном в столовке и задержались, что думали, вы там пол-урока ебаться будете, а вы быстро как-то всё кончили…

– Что, и все учителя знают? – удивлённо спросил я. –директор?

– И директор, – спокойно подтвердил Миша. – Не знают только чинуши из всяких там гороно и прочих обрнадзоров. Но эти-то вообще ничо не знают. Они там все… – тут Стефик постучал себе по лбу кулачком. –Короче, они там такие дебилы… Сказочные просто! Мы над ними всё школой ржём с учителями вместе. Я реально нигде больше таких тупых не видел. Поражаюсь просто. Как их вообще берут туда? Или в инспекцию специально самых тупых отбирают. Не знаю, короче… Но комната у Сергея Александровича реально крутая!

– Ага, – поддакнул я. – Что ж ты туда не ходишь?

– Не моё это, – честно ответил Миша. – Тебе нравится – ты ходи!

– Ладно, Миш, пока! – сказал я, когда лестница кончилась и мы спустились на первый этаж.

– Да, пока! – весело ответил Миша.

Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Домой я вернулся ещё более шокированным и подавленным, чем за день до этого.

Я был в тотальном, жутком и совершенно невообразимым для не испытывавших никогда схожего чувства шоке.

Но не надо только этот шок путать со страхом. Нет, страха от всего этого я не испытывал вовсе. Скорее это было всё похоже на очень сильное, совершенно оглушающее удивление. Собственно, пожалуй, я и был тем самым человеком, который достиг предела удивления и дальше уже ничему не удивляется. Странное чувство, надо сказать. Я, наверное, и впрямь тогда был как та ондатра…

Честно говоря, больше всего я мучился из-за того, что поделиться всем этим мне было ну просто абсолютно не с кем.

То, что меня так удивляло, – для одноклассников было привычной, каждодневной рутиной. Родителям я обо всём этом рассказывать и не думал. Они люди консервативные, как-никак. К тому же у отца нрав крутой, а у матери сердце слабое. Так что из этого мог выйти только лютый семейный скандал. И, разумеется, остаться в этой школе мне будет уже нельзя. Родители точно заберут меня «из этого страшного места». А мне тут уже начинало нравиться…

Словом, я решил пока повременить с этим.

Расскажу, мол, родителям позже…

О многом до сих пор не рассказал (о сексе с Денисом, например).

Хотя о рабстве, чёрных мессах и потайном арсенале историка они уже осведомлены.

Вернёмся, однако, к сути повествования…

Стоял холодный осенний вечер. Ледяной ветер гнал по полутёмным улицам опавшие листья и пакеты от чипсов, колыхал ветви чахлых от вечного смога деревьев, свистел в обшарпанных подворотнях.

Запоздалые клерки спешили по домам и опасливо озирались, быстро перебегая особо тёмные места, – нет ли гопников.

Здание школы большое, мрачное, холодное, будто всеми покинутое. Почти все окна его были темны. В одной только учительской на третьем этаже горит свет.

Инна Ивановна Энгельгардт (а именно такова была её настоящая фамилия) сидела в сей поздний час у окна, пила чай и думала о том, как же всё-таки хорошо сложилась у неё жизнь.

Она родилась в Кёнигсберге 4 апреля 1945 года, всего за несколько дней до начала наступления советских войск, в результате которого город поменяет и хозяев, и даже своё собственное имя. Её отец был доктором права и профессором Кёнигсбергского университета. А ещё он был законченным нациком, членом НСДАП чёрт знает с какого года. Ещё до войны он прославился тем, что выпустил книженцию, где обосновывал законность геноцида «неполноценных народов». Он так верил в силу германского оружия, что отказался вести свою семью в эвакуацию и решил остаться вместе с ней в Кёнигсберге.

После прихода советских войск профессор Энгельгардт, в отличие от многих своих партайгеноссе, каким-то одному богу известным способом избег неприятного общения с органами советской госбезопасности, суда и депортации.

После войны он по-прежнему жил в Калининграде со своей семьёй, умело выдавая себя за русского. Когда же в городе открылся университет, обзавёлся хитрюга-профессор и постоянной работой.

Инна Ивановна вспоминала своё детство.

Вспоминала, как тёплыми летними днями они с отцом гуляли по центру города, как отец покупал ей мороженное и брал к себе на руки. Вспоминала, как вечерами он учил её немецкому и как злобная гримаса искажала его лицо, когда он говорил о русских. Она вспоминала проведённые в деревне летние дни, когда отец заставлял её ходить в ближний лес и носить в корзине пирожки укрывшимся там лесным братьям. В её памяти оживали картины юности, когда на квартире у отца собирались диссиденты. Её вспоминалась маленькая, тускло освещённая, битком набитая людьми комната. В центре её лютеранский пол горланил свою бесовскую проповедь. Скоро уже безбожный советский режим падёт под ударами мечей новых крестоносцев! Скоро уже придут сюда демократические силы НАТО! Скоро выйдут уже из леса партизаны, отсиживающиеся там со времён войны! Ей вспоминались потрёпанные страницы самиздатовских книжонок, в которые она тогда так жадно вчитывалась, познавая важнейшую в жизни науку, – науку ненависти. Потом были учёба в университете и красный диплом, удачное замужество и переезд в Москву.

В 1987-м умер отец. Он скончался на девяностом году жизни. Перед тем, как отправиться к праотцам, профессор Энгельгардт завещал безутешной дочери: «Ich bin alt… Und demn"achst ist sterben… Ich h"atte eine Bitte… Vernichten dieser Reich!..».

Развал Советского Союза Нина Ивановна встретила с радостью.

В девяностые она активно отрабатывала гранты, сотрудничая со всякими американскими фондами. Ну, теми самыми, которые тогда ещё занимались пропагандой гомосятины и всяких извращений в наших школах. Презервативы там раздавали и всякое такое.