Всё это Соня говорила совершенно серьёзно. Она не пародировала, не иронизировала, не троллила. Она говорила это всё на полном серьёзе. В её тоне не было даже намёка на какую-то иронию. Только воинствующая серьёзность и спокойная, но при этом глубокая, совершенно неуязвимая для критики уверенность в собственной правоте.

Казалось, Барнаш не могла даже вообразить, что это такое, – сомневаться в собственных словах. Эта девушка вообще сомнений не ведала. Она была настолько уверена в собственной правоте по любому вопросу, что разубедить её не было никакой возможности. Сама мысль о том, что она может ошибаться, никогда не приходила ей в голову. Своё мнение она считала за абсолютную истину.

Более того, она ещё и полагала, что это истина не только абсолютная, но и всем очевидная.

Поэтому Соня приходила в ярость, если кто с ней не соглашался. А уж если кто-то не др конца понимал, что она говорит, – так это вообще была труба. Такого человека Барнаш могла избить до полусмерти. И вообще она была девушкой вздорной. Характер у неё был вредный.

– Этот мир прогнил насквозь! – продолжала Барнаш. – И поэтому я объявляю войну этому обществу! Я ненавижу ублюдков, предателей и убийц! Я ненавижу наше ёбаное правительство! Да здравствует анархия! Я верю, что когда-нибудь настанет день, и будем жить в такой стране, где каждый может делать всё, что душе угодно, и никто его не будет ограничивать! Англия сдохнет, и христианство тоже! Да здравствует дух, господствующий в воздухе! Да здравствует подлинный князь мира сего! Да здравствует всемогущий дьявол!

Барнаш отошла от окна, снова села на табурет и уставилась в пол. Я продолжал стоять возле подоконника. Правда, теперь я отвернулся от окна и стал смотреть на сидящую в комнате Соню.

– Ты жирный, – сказала она как бы невзначай. – Люблю дряблых парней. Мне нравится, когда парень тюфяк и бревно, и ты его спокойно трахать можешь, а он не сопротивляется. Люблю когда не сопротивляются.

Она замолчала, медленно подняла глаза и вдруг посмотрела мне прямо в лицо.

Раздевайся! – вдруг выпалила она. – Прямо здесь!

Я тут же начал раздеваться.

– Сначала рубашку снимай, ублюдок! – равнодушно произнесла девушка. – Потом майку.

Я снял рубашку, потом майку. Затем расстегнул и спустил брюки. Остался в трусах и носках.

– ! – радостно воскликнула Барнаш, оглядев мою полуголую фигуру. – !

Только какого хера ты живот втянул?! Расслабься, ты у девушки дома, а не в военкомате! Что стоишь как аршин проглотил?! Давай, ссутулься немного! Мне это нравится!

Я расслабил мышцы живота и ссутулился.

– ! – снисходительно воскликнула Соня.

Она встала и подошла прямо ко мне.

– Какое пузико! – девушка радостно ткнула меня пальцем в живот. – Правда, что у тебя раньше был пресс? – она вопросительно посмотрела мне прямо в глаза.

– Правда, – ответил я. – Был когда-то.

– Ну-ка, – Соня кивнула, глядя на моё брюшко, – напряги животик. Хочу на это посмотреть.

Я сделал как она просила.

– Ты вырастешь хорошим парнем, – сказала девушка, помяв как следует мой живот, – ленивым и изнеженным. Жена будет от тебя без ума.

Ну, одевайся. Тебе пора домой.

– Да, ты права, – сказал я и тут же начал одеваться.

– Знаешь, Марат, ты ублюдок, я тебя ненавижу! – очень быстро, почти скороговоркой произнесла Барнаш. – Но ты такой хороший!

Я оделся. Мы вышли в коридор.

И тут мне в глаза бросилась висевшая на стене картина в толстой раме резного дерева. Она была написана масляными красками на куске холста.

В коридоре висели и другие картины, но моё внимание почему-то привлекла именно эта.

На ней была какая-то совершенно жуткая, воистину инфернальная комната.

Пол был застелен выкрашенными в бордовый цвет половицами. Между этими последними отвратительной чернотой зияли крупные щели. Пол был густо усыпан мусором: пустые бутылки от водки и пива, использованные одноразовые шприцы, пустые обёртки, старые скомканные газеты.

Под столом валялся изорванный журнал, на титульном листе которого можно было разобрать: «Смешарики».

Стены были обклеены грязными выцветшими обоями грязно-жёлтого цвета. Когда-то их покрывал орнамент в виде цветков фиалки. Теперь он почти стёрся, а цветы больше напоминали изогнувшихся в предсмертных конвульсиях чёрных червей.

Подобно гигантским отвратительным слизнякам по обоям расползались бурые пятна давно запёкшейся человеческой крови. Рядом тянулись высохшие следы человеческих экскрементов. Будто кто-то рисовал на стенах нечистотами.

Местами обои отклеивались, и под ними проступала почерневшая от времени древесина.

На дальней стене зияла кривая чёрная надпись: «No future!».

Точнее, совсем кривой надпись не была. Она шла ровно вплоть до последнего слога, который резко соскальзывал вниз.