Одет он был в порванную до дыр и запачканную до коричневы майку-алкоголичку, в покрытые белёсыми разводами застарелого пота камуфляжные штаны, подпоясанные толстым ремнём из чёрной кожи. Ремень был украшен массивной золотой бляхой. На бляхе была отчеканена пятиконечная звезда.

На ногах у мужика были старые, порванные чуть ли не до дыр и все покрытые толстым слоем ещё свежей дорожной грязи берцы.

Впрочем, насильник был далеко не самым жутким из тех, кто был изображён на этой картине.

В дверном проёме стояла закутанная с ног до головы в грязные лохмотья женщина. Своим видом она напоминала жутковатую гору старого трепья.

Будто некая дьявольская паранжа лохмотья скрывали под собой все внешние особенности.

Сказать что-то определённое про фигуру этой женщины было нельзя. Её можно было посчитать и толстой, и худой, и коренастой, и субтильной.

Определить возраст женщины также было решительно невозможно. Ей запросто можно было дать и восемнадцать лет, и все восемьдесят.

Впрочем, куда больший интерес представляло то, во что эта женщина была одета.

На ней была широкая и очень длинная, доходившая до самого пола чёрная юбка. Точнее, юбка когда-то была чёрной, но потом заметно выцвела и засалилась, потеряв первоначальный оттенок. Теперь она была цвета чёрной плесени.

Ног женщины видно не было. Юбка полностью скрывала их от зрителя.

Всё, что находилось выше пояса, было надёжно спрятано жуткими, образовывавшими плотный куль лохмотьями. Старые, изорванные до огромных дыр оренбургские платки, грязные серо-коричневые тряпки, кусок старого пальто из тёмной ткани – вся эта мерзость надёжно скрывала женское тело от глаз зрителя.

Из-под лохмотьев робко показывались засаленные до блеска манжеты чёрной сорочки. Из них выползали две скрученные в аккуратные кулачки белые как мел пухлые ладошки.

На голову женщины был повязан на манер куфии оренбургский платок. Разглядеть черты лица было совершенно невозможно.

Единственное, что проглядывало из-под лохмотьев, – так это глаза. Две круглые зелёные точки, глядящие вроде бы в никуда, но при этом пристально наблюдающие именно за тобой.

Боже, до чего страшные это были глаза!

Холодные, как два изумруда, и при этом пугающе живые, как два болотных огонька. От них исходило какое-то воистину неземное, космическое, потустороннее сияние.

Я смотрел на картину как заворожённый. Она была отвратительной и пугала меня, но в то же время я почему-то не мог оторвать от неё взора. Она притягивала меня. Было в ней что-то такое…

Я, собственно, даже и не знаю, что это такое было. Картина казалась мне живой.

Во всём полотне чувствовалась какая-то странная, совершенно непередаваемая словами торжественность. Не знаю, почему именно, но как только я увидел эту картину, мне сразу же вспомнился Дейнека со своим «На открытии колхозной электростанции».

А ещё вспомнился Рембрандт. Мрачная атмосфера, причудливая игра света и тени, напряжённые мышцы безумного насильника. Всё это заставляло вспомнить работы голландского мастера.

– Тебе нравится? – самодовольно спросила Соня. – Это я написала. «Оргазм дезертира» картина называется.

– Как? – удивлённо переспросил я.

– «Оргазм дезертира», – повторила Барнаш. – Вот дезертир, вот его оргазм, – она указала сначала на мужика, а потом на мальчика. – Я давно пишу. И рисую тоже давно. Люблю иногда порисовать или маслом на холсте намалевать что-нибудь. Это очень здорово на самом деле. Как тебе картина? Нравится? Хочешь, подарю?

– Нравится, – сказал я. – Но дома мне её повесить некуда. Пусть уж лучше будет у тебя.

– Как скажешь, – пожала плечами Соня.

Я снял с гвоздя куртку. Начал одеваться. Соня тоже.

– Ты пойдёшь со мной? – спросил я.

– Провожу тебя до метро, – сказала Соня. – А то мало ли что. У нас тут хулиганы всякие ходят, менты пьяные…

Мы шли тёмными неухоженными дворами. Видно почти ничего не было. Лишь изредка нам попадались одинокие фонари.

В их свете можно было разглядеть безобразные основы мёртвых деревьев, поломанные скамейки, разрушенные детские площадки, расходящиеся трещинами стены домов.

Под ногами хлюпала грязь.

Воздух был холодный, мокрый и затхлый.

Странно это: вроде и по улице идём, а воздух затхлый. Но так уж тогда казалось…

В воздухе ощущался землистый смрад ремонтируемой канализации и пряная вонь разлагающегося мусора с придомовых помоек.

Внезапно мы услышали странный приглушённый стон. Он был похож на крик какой-то неизвестной мне ночной птицы.

«Бля-я-я…» – орал кто-то в ночи.

Мы остановились и посмотрели по сторонам. Под единственным на весь двор фонарём стояла грязная лавочка. На ней лежал полицейский и выл.