– Потому что он есть ложь, - серьезно сказал Маркэнд.

– Ну, это, пожалуй, чересчур теологически звучит. Скорее - потому, что он основан на абсолютном отрицании фактов и удерживает своих адептов от дальнейших поисков истины путем анализа фактов... Конечно, это не единственная форма. Существует, например, христианская наука, это уже самый дешевый трюк. Католицизм - форма наиболее респектабельная. Он остроумен, его создали остроумные люди тысячу лет тому назад, когда не существовало ни более совершенной науки, ни более совершенного реализма. Они, видите ли, "признавали" реальность: дуалистический реализм со всей его путаностью, говорили они, существует; однако существует и другая реальность: благодать, вера и тело Христово, перед которой первая реальность - ничто.

Вестерлинг замолчал. Маркэнд почувствовал, что может встать, поблагодарить его и уйти. Казалось, он не ждал от Маркэнда объяснений по поводу этого странного визита. Но Маркэнд не доверял собственному впечатлению. Без сомнения, Вестерлинг ждет. Молчание длилось.

– Элен, - сказал Маркэнд тихо, - приняла католичество.

Человек, сидевший в кресле, казалось, не пошевелился. Потом Маркэнд увидел, как тело его задрожало, точно туго натянутая проволока, и глаза помутнели от гнева.

– Вы пришли ко мне, - голос звучал глухо и монотонно, - вы пришли и заставили меня читать вам лекцию по истории религии. Кому нужен был этот обман? Вы хотели получить от меня объяснение того, что происходит с вашей женой. От меня! Приятное объективное объяснение, от которого у вас стало бы легче на душе. Вы - ничтожество! Я скажу вам, отчего ваша жена обратилась к католической церкви. Оттого, что она несчастна, оттого, что вы довели ее до отчаяния.
– Голос его звучал все резче.
– Если бы вы были мужчиной, если б вы создали ей жизнь, которая могла бы ее удовлетворить, если бы...
– Он вскочил со своего кресла.
– Вон отсюда!
– закричал он. Как вы смели прийти ко мне? Элен!
– Голос его сорвался и умолк, он заломил руки и бросился из комнаты.

Маркэнд стоял неподвижно; вид заломленных рук Вестерлинга поразил его. Сильные, уверенные руки ученого... руки человека, который любил и чья любовь потерпела крушение. Маркэнд стоял в ожидании.
– Если я уйду, думал он, - я лишу его возможности сказать мне последнее слово, будь то оскорбление или извинение. Подожду немного.
– Он стоял, поглядывая на дверь. Но никто не входил. Наконец он решился уйти.

Уже настал вечер, но тьма, в которой он шел к мосту, была точно ослепление после удара по глазам. Элен была в горе из-за него, впала в отчаяние из-за него, дошла до падения из-за него. Каждое слово Вестерлинга - истина. Он наконец увидел себя самого, и зрелище оказалось непривлекательным. Но Элен нужна ему.
– Что я могу дать ей?
– Ответ заставил его побледнеть: даже сейчас, когда она так отчаянно нуждалась в его помощи, он не мог ей дать ничего.
– Это - первое, что я должен признать. У меня ничего... ничего для нее нет.

...Элен была счастлива. Ее мир приобрел смысл: умелое хозяйничанье в доме, деятельность в благотворительном комитете, скука часов, проводимых в обществе матери, чтение книг - все это получило новое значение. Теперь ей сразу становилось ясно, может ли она найти в книге раскрытие истины или же только развлечение. Теперь наконец она могла любить детей, не терзаясь. Тони и Марта были до сих пор для Элен бременем почти непосильным. Они принадлежали ей; но как могла она с _уверенностью_ сказать, что всегда права в своих поступках и мыслях о них? Теперь - слава богу!
– она знала, что они не принадлежат ей; что, считая их своими, она проявляла непростительную гордыню. Разве она их создала? Постигла тайну их крови? Господь сотворил в ее теле тайну жизни, ее же дело было только произвести их на свет. Дети, как и собственная ее жизнь, даны ее душе взаймы, на время, и это ко многому ее обязывает. Справится она со своим долгом - и заслуга будет вовсе не ее; а не справится - несмотря на все свои старанья - она будет прощена по той же высшей милости... Теперь ей легко. Дети ее, как и сама она - в боге. Жизнь непостижима, порой прекрасна, порой жестока. Она старалась умилостивить ее, сделать милосердной к детям. Ведь это тоже часть жизни, часть их жизни - если у них есть мать, все делающая для того, чтоб они стали сильными и чистыми. Но главное - сама жизнь и создатель ее - бог.

Она глядела на мужа, и сердце ее пылало.
– Он придет, он должен прийти ко мне опять. Он поймет, что я близка ему, и сам станет ближе.
– И она ждала. Ей больше некуда было торопиться. Время теперь для нее значило так мало, ибо так огромна была в сравнении с ним благодать. Теперь, когда Дэвид поднимался по утрам с постели, далекий, с глухой болью в глазах, она могла ждать. Со временем господь поможет ему понять, что ее пребывание здесь, с ним, не случайно, что оно так же неизбежно, так же является одной из форм его и ее бытия, как форма их тел.

Ее уверенность в их браке тоже окрепла, хотя теперь она была иной. Как изменчиво было все то, от чего прежде зависела его реальность! Физическая радость ласки, постоянно повторяемые уверения в том, что он любит ее и она - его, гармония их семейной жизни. Какая мука! Теперь, когда это было позади, ей трудно было понять, как она могла выносить это, и еще труднее ей было понять, как все другие, все те, кого ей приходилось встречать, выносят тягостность своей жизни. Теперь реальность ее брака ни от чего не зависела. Потому что и жизнь, и брак означали подчинение, боль, экстаз; требовали смирения, твердой веры, понимания; давали новую жизнь. Сомневаться в своем браке было бы для нее так же нелепо, как сомневаться в своем собственном теле или в своих детях.

Элен казалось, что только теперь начинается ее интеллектуальная жизнь. Инстинкт и прочитанные книги по психологии говорили ей, что мысль есть плод органического ощущения. Она твердо была убеждена, что в женщине, во всяком случае, правильное мышление не может предшествовать правильному поведению в жизни и что в ней здоровый жизненный опыт всегда предшествует мысли. Элен успела пройти через всю гамму модных credo, жадным умом пожирая новые учения, переходя от одного увлечения к другому, как только оказывалось, что пустота по-прежнему осталась незаполненной, подходя ко всему с такой нравственной серьезностью, которая более слабого человека могла бы привести к фанатизму или отчаянию. Вестерлинг, приобщивший ее к культу пауки, послужил причиной ее первого разочарования. Двадцатидвухлетняя девушка с высокой грудью, обрисовывавшейся под рабочей блузой, и с синими глазами, в которых отражалось солнце, проникавшее через окна лаборатории, хотела верить в радость. "Нет ничего достоверного, потому что нет ничего точного", - не раз говорил он ей. И порой ей за этим слышалось: "Жизнь, разумеется, отвратительна". "Клетки, - говорил он, атомы, электроны, все отдельные частицы - все это абстракция. Ничего нет более неустойчивого, чем абстракция. Математика подобна крокету Красной Королевы из "Алисы в стране чудес", в котором вместо шаров были дикобразы, а вместо молотков - фламинго". Но дело, конечно, было не в этом, а в том, что она чувствовала какую-то лихорадочность в обожании Конрада и инстинктивно догадывалась, что между его идеями и его личностью существует тесная связь. Любовь к ней этого блистательно одаренного и преуспевающего ученого была проявлением его слабости, а не силы, его томления о том, чего не хватало ему самому. А Дэвид? Человек неопределенных взглядов, неспособный отстаивать свои убеждения перед ней и тем более перед гениальным интеллектом своего соперника; и все же в его любви была какая-то полнота, его цельность так же была связана с неопределенностью его воззрений, как лихорадочность Вестерлинга с его рационалистической определенностью. Твердость фактопоклонницы поколебалась, и она готова была искать истины в иррационалистическом существе Дэвида.