– Не слушайте меня, - прошептала она, - есть еще что-то. Я это чувствую в вас. Но оно уже исчезает. Оно не касается меня, не нуждается во мне, оставляет меня в стороне... ему нет до меня дела... Оно только заставляет меня плакать, вот и все.

Он накрыл своей рукой ее руку, лежавшую у него на плече.

– Если это реально существует во мне, то и в вас тоже.

– Будьте честным до конца!
– Лицо ее снова стало жестким, и она вернулась на свое место на диване.
– Произошло сближение между нашими телами. Может быть, это немного, но, наверное, больше ничего и не бывает.
– Она успела закурить новую сигарету и выпускала изо рта дым, произнося последние слова.
– Ее последние слова, - подумал Маркэнд.

Снова он возвратился к своей, давно уже забытой привычке совершать длинные прогулки по городу. Он бродил бесцельно, но всегда выбирал самые бедные улицы, близ доков и рынков. Прежде Нью-Йорк всегда будоражил его, точно чистый спирт, который сразу ударяет в голову. Он сам не понимал почему; может быть, потому, что он не был настоящим нью-йоркцем. Мальчишки, крепкие, как булыжник мостовой, на которой они играли, девушки в окнах, порочные или поблекшие, женщины с расплывшимся телом и горечью в глазах, грубые и утомленные мужчины... Все это волновало его. Здесь была жизнь, не вызывавшая сомнений; более живая, чем в той разреженной атмосфере, куда судьба забросила его. Но сейчас огромный город, по которому он бродил, стал далеким. Он видел и слышал то, что встречал на пути, но не мог проникнуть глубже: жизнь всего, что он видел, энергия, постоянно волновавшая его, была от него скрыта. Улицы, остро пахнущие, кишащие народом, оставались шарадой; за ними крылась жизнь, искавшая выражения. Шарада была примитивна. Сама шарада, _но не решение ее_. Это решение было неуловимо и не укладывалось в слова... Женщина, серой массой сидящая на крыльце, озорной мальчишка в канаве, чахоточная девушка с накрашенными щеками, пьяница, насвистывающий песенку, ребятишки, приплясывающие ему вслед под собственный смех за неимением лучшей, музыки, - неумело разыгранная шарада, слишком грубая инсценировка для такого тонкого значения. Что же все это значит? Борется ли жизнь за свое реальное выражение? Может ли жизнь, как целое, быть оторванной от своей физической оболочки? Обособленной от своего проявления в словах и поступках? Или - и это вероятнее - Маркэнд за эти беззаботные годы отклонился от центра жизни, перестал понимать ее язык? Может быть, этот язык показался бы ему внятным, если бы он подошел к жизни ближе?

Он замечал в себе много тревожных признаков: к его чувству отдаления от Элен, от детей, к его тоске, словно он покинул их, прибавились теперь другие симптомы. Во время своих прогулок он часто испытывал внезапные приступы голода. Одной порций мороженого с содовой водой ему было мало; он тотчас же заходил в другую аптеку и заказывал еще порцию. Не раз после сытного завтрака он томительно мечтал о бифштексе. Откуда этот голод, неестественный, если только он не был символом предчувствия - истощения, смерти? И другой голод терзал его, более страшный, потому что он не мог утолить его. В нем росло желание обладать свежим девичьим телом. Он чувствовал различие между этим томлением и нормальной половой потребностью. У него в конторе работали две стенографистки, девушки лет по двадцати, с молочной кожей и солнечными липами; одна полногрудая, другая хрупкая и гибкая, как лилия. Он испытующе смотрел на них.
– Хочу ли я обладать этими девушками?
– И отвечал себе: - Нет.
– Здесь было другое: он как бы стремился пожрать их, выпить их свежесть. В этом была загадка. Может быть, я умираю? Может быть, как дряхлый старик, я ищу жизнь в ее нежнейших проявлениях?
– Скитаясь по городу, он теперь ничего не замечал, кроме молодых женщин. Его взгляд бессознательно скользил мимо мужчин, мимо зрелых женщин, даже самых привлекательных, отыскивая лодыжки, округлые бедра, твердые груди, нежные шеи девушек в весеннем цвету. Его охватила тревога, он бросил свои прогулки. Зачем скитаться по шумным улицам, если их жизнь теперь далека от него и если к единственному, что его трогает дыханию едва созревших девушек, - он не смеет приблизиться? Он любил свою жену; он больше не чувствовал к ней влечения! В Элен была его нормальная жизнь, - почему же он охвачен жаждой тела чужих ему девушек, одержим внезапной жадностью к мясному и сладкому?
– Что-то умирает во мне?

Март в дожде и ветре отступил перед апрелем, мягким, как май. В первое воскресенье апреля Маркэнд с дочерью отправился в парк (Тони ушел куда-то с Элен). Марта пошла играть с другими детьми, а Маркэнд присел на скамейку. Рядом с ним сидела молодая нянька. У нее все было голубое плащ, капюшон и глаза. Маркэнд пожелал ее. Девушка сбросила верхнюю одежду, как будто солнце пригревало слишком сильно. На пей была блузка из туго накрахмаленного белого полотна, застегнутая спереди, в одном месте складки, топорщась, расходились, и Маркэнд, сидя рядом с ней, увидел, как ее грудь выпирает из-под тонкой оболочки. Девушка пошевелилась и положила ногу на ногу; теперь ее пышные бедра выпукло обрисовались под юбкой. Вдруг он почувствовал, что больше не может переносить это. Он повернулся к девушке, сам не зная хорошенько зачем, - чтобы дотронуться до нее или заговорить? И ее улыбающиеся глаза взглянули на него так безмятежно, что от неожиданного столкновения двух стихий - его жар, ее прохлада - у него закружилась голова. Маркэнд почувствовал себя безобразным и старым. Желание, темным потоком заливавшее все его существо, ее не коснулось. Оно было безвредно для нее, оставаясь в его теле. Но, вырвавшись наружу, оно стало бы ядом! Он должен освободиться от него каким-либо законным путем.

Следующий вечер застал его в первом ряду мюзик-холла, где шла феерия, которая весь год не сходила со сцены; они с Элен видели ее несколько месяцев тому назад. Он был один, во фраке, с пачкой банковых билетов в кармане и обдуманным намерением выбрать одну из танцовщиц и с ней провести ночь. Маркэнд никогда до сих пор этого не делал. Он смутно припоминал слышанные краем уха рассказы о том, как это делается; он слегка опасался ошибиться и попасть в неприятное положение; но непреодолимая потребность гнала его вперед. Еще до конца первого акта он наметил девушку. Она была вторая справа, подвижная девчонка с пышной рыжей шевелюрой, большими черными глазами и маленьким носиком. Танцевала она плохо, но в ее неловкости была детская прелесть. Ее голос (роль ее состояла из одной фразы, которую она произнесла прескверно) напоминал щебетанье птицы. Во время второго акта он попытался разглядеть ее, но не мог; с ошеломляющей быстротой его желание устремилось к пей и окутало ее облаком. Представление показалось Маркэнду шаблоном, затасканным и застывшим, построенным на примитивнейших эмоциях, по эта девушка оставалась вне его, она была свежа, как зеленый луг. Он отыскал в программе ее имя: Бетти Мильгрим. Во время последнего антракта он написал на своей карточке несколько слов и вышел из театра. Он подошел к артистическому подъезду с букетом орхидей, куда вложил записку. Он дал сторожу пять долларов. Когда после конца спектакля он снова вернулся туда, во рту у него пересохло и колени дрожали.

– Все в порядке, - сказал ему сторож.
– Я сам передал ей.

– А ответ?
– голос Маркэнда звучал хрипло.

Маленький человечек переложил свою трубку из одного угла рта в другой.

– Ответ она вам сама передаст.
– Он указал Маркэнду на стул и вышел.

Маркэнд ждал. Мужчины и женщины беспорядочной толпой начали выходить из театра. От них исходило тепло, словно работа на сцене только разожгла их, и лишь теперь, после конца представления, они горели вздрагивающим, печальным пламенем. Они шли мимо него, одни молча, другие торопливо, переговариваясь между собой. Потом он увидел ее. Она стояла под железной лестницей; он почувствовал, что она уже несколько минут там стоит. Он понял, что она разглядывала его; когда он встал, она решилась подойти. Она подала ему затянутую в перчатку руку; они молча свернули в переулок и сели в кэб, который он заранее нанял.

– Где бы вы предпочли поужинать?

– О, все равно, лишь бы там было весело. Но только я не хочу танцевать.

– Вы, вероятно, устали?

Он помог ей сбросить манто на спинку стула и сам сел напротив нее за столик, скрытый в нише от ярких огней и сладострастной музыки оркестра. Официант с блокнотом склонился над ними; Маркэнд заказал для нее основательный ужин и вина для себя. Без желания или малейшей потребности разговаривать им пришлось взглянуть друг на друга и начать разговор.

– Вы мне нравитесь, - сказала она.
– Кто вы такой?

– Делец.

– Богатый?

– Удачливый.

– Где вы живете?

– Здесь.

Взгляд ее жестких черных глаз стал острее.

– Вы не похожи на жителя Нью-Йорка... Нет, все-таки похожи.

– Вы проницательны.

– Что вы хотите сказать?

– Я из Нью-Йорка. И в то же время - нет.

Она засмеялась переливчатым мягким смехом, непохожим на ее глаза.

– Примерно то же самое, - сказал он, - я мог бы сказать о вас.