– Бог с тобою – не сделаю… Дуня, я не узнаю тебя. Не ты ли более всех негодовала, что наше Первино продано Будрейскому? Почему тебя так заботит его судьба?

– Вовсе не заботит, – Евдокия подёрнула плечом. – Не может заботить!

Дверь захлопнулась – и плоские подмётки девичьих туфель быстро-быстро зашлёпали по паркету в спальную половину.

***

Сёстры надели похожие муслиновые платья цвета слоновой кости с рукавами-фонариками. Обеим завернули косы в «узел Аполлона» и к вискам прикололи кудри. Декольте до плеча Евдокия прикрыла льняной косынкой.

В гостиной ей стало так душно, что хотелось убежать. Как институтке перед экзаменом. Запереться бы в комнате, пересидеть… Но это не спасёт. Не явишься к экзамену сегодня – заставят завтра. Не выдержишь экзамен – не получишь шифр. А шифр нужен. Во благо семьи. Владимир, Ольга – какие они были счастливые! Перешёптывались, перешучивались. Свободные.

Двери из залы открылись – и вошёл, позванивая шпорами, высокий стройный кавалергард в тёмно-зелёном мундире с серебряными эполетами, в блестящих тупоносых ботфортах с отворотами. Смуглый, с гладкими чёрными волосами. Ряд серебряных пуговиц так ровно шёл по его груди до талии, словно под мундиром был корсет. Чёрный бархатный воротник – по шее, ни широк, ни узок. Ни на одном из друзей Владимира одежда не сидела так ровно. Ни на одном офицере, кого Евдокии доводилось знать.

Он поклонился, шаркнул каблуком:

– Князь Сергей Павлович Дрёмин.

– Моя дочь – княжна Евдокия Фёдоровна, – отец отогнул её пальцы от своего рукава и подтолкнул вперёд.

Она взглянула на жениха дикими глазами. Что-то напугало в его скулах – широких по-азиатски, обрамлённых подстриженными бакенбардами. Всё остальное ей показалось «слишком comme il faut». Только губы изогнуты как-то странно. Уголками вниз. Как будто улыбающийся рот перевернули вверх тормашками. Единственный изъян. Но неприятно думать, что его придётся целовать. В церкви. И всякий раз, когда он захочет!

Маменька не дала запрятаться на диване между собою и Ольгой, и Евдокия сидела скраю. Справа от её локотника – незнакомый жених. Рассказывал об отъезде Государя в Варшаву, о каком-то венецианском господине Росси, который сделал уменьшенную копию Адмиралтейской части Петербурга с чьими-то домами, каналами, дворцом. А Евдокия не могла дождаться, когда он уедет. Как говорить с ним? Что отвечать? Слишком comme il faut! И поэтому так трудно. Будто и лицо её стало чужим, оттого что эти тёмные глаза его касались. И самой себя хотелось бояться… Не себя – невесты этого человека.

– Евдокия, Ольга, ступайте, – наконец, сказал папенька. Наконец!

Жених остался в гостиной с родителями и братом невесты.

– Моя дочь покамест дичится, – извинился Фёдор Николаевич. – Евдокия излишне чувствительна. Как мы деда похоронили, она будто окаменела. Но это пройдёт, забудется, когда вы привезёте её в Петербург.

– Евдокия Фёдоровна видит меня первый раз, – улыбнулся Дрёмин. – Как не понять её чувств?

– Вам следует видеться чаще…

– Мне жаль, но я должен завтра ехать. Отпуск мой и без того затянулся.

– Вы едете в Петербург, князь! – ожил Владимир. – Я готов составить вам компанию, если вы не против.

– Буду рад.

Евдокия вошла в свою спальню и остановилась перед большим зеркалом трюмо. Посмотрела на свои сжатые плечи под косынкой и напуганные глаза. Такой-то представить себя Петербургу?

«Нет, столичная дама не должна ходить с опущенной головой, – она выпрямилась и подняла подбородок. – Но лицо! У меня не такое выражение лица. Быть может, дело не в этом? Ежели меня одеть по-другому? Нет, не то… Движения… Они слишком свободны, а на людях – скованны. Как же я смогу выезжать в свет, ежели общества смущаюсь? Я могу спотыкнуться во время танца».

Увы, за зеркалом не пропадёт сказать правду… Ей никогда не измениться. Как ни бейся – Дрёминского аристократизма в ней не прибудет.

Что ж теперь? Ведь не то страшно. Потерять дедушку, Первино – а теперь ещё и родные места оставить! Заменить их чужим городом. Чужим князем Сергеем Павловичем. Евдокия села на кушетку и закрыла лицо руками.

– Миром Господу помо-олимся, – пропел из алтаря тихо-старческим голосом отец Илларион.

Фёдор Николаевич стоял в белом галстуке напротив Царских врат. Твёрдой рукой налагал на себя честный, прямой крест "во имя Отца и Сына, и Святаго Духа". Три нарядные гридеперлевые 10 шляпки с круглыми, как блюдца, полями кланялись за его спиной.

День Всех святых в 1825 году выпал на 31 мая. На солее лежали ветки берёзы с праздника Святой Троицы. Пахло церковным маслом из лампад, с икон и фресок святые смотрели умиротворённым и кротким взглядом. И хотелось быть, как они.