— На первый взгляд кажется, что они противоположны. Однако если убрать запреты — свобода даже и не родится на свет. Никто о ней и не узнает никогда. Просто потому, что не будет точки отсчета.

Появление понятия «табу» является сигналом к пробуждению всех мыслительных процессов.

— Это точно. Во время дрейфа «Неустрашимого» по Меконгу мы как-то наткнулись на племя черных каннибалов племени мосога. Они спали прямо на земле, ели друг друга, гадили в реку и портили аппетит всей нашей экспедиции. Помнится, поручик Леопольдов потребовал от туземного вождя соблюдать гигиенические нормы и ввести запрет на все эти непотребства.

В качестве закрепляющего аргумента ему пришлось шарахнуть по персональной помойной куче вождя пару залпов из кормовых мортир. Его Величество Пармандекай Второй тут же издал указ о запрете всех безобразий. С тех пор жизнь дикарей кардинально переменилась — они научились читать, писать и беседовать на отвлеченные темы.

— Очень яркая иллюстрация, барон. Серьезный и аргументированный запрет привел к новому витку развития цивилизации в долине Меконга.

Насколько мне известно, европейские исследователи Индокитая, которые сплавлялись по этой реке через несколько лет после вас, отмечали необычайную чистоплотность аборигенов тех мест, а также их глубокое уважение к тяжелой артиллерии.

Всем лингвистам-востоковедам известно, что слова: «Мортира, мортира!» — это самое восторженное женское восклицание во всей дельте Меконга. Обозначает оно предельную степень восхищения культурным собеседником и преклонения перед его ученостью.

— Я и не подозревал, что кормовые мортиры моего «Неустрашимого» внесут столь весомый вклад в словарный запас индокитайских каннибалов. А что это за европейские исследователи и лингвисты?

— Вы наверняка знакомы с ними — Александр Гумбольдт, Чарльз Дарвин и Давид Ливингстон.

— С Гумбольдтом я, кажется, пересекался в прихожей у старины Лейбница. Правда, там было довольно темно и я мог его легко перепутать с Дарвином, а может, и с Ливингстоном.

Как я понял, они тоже разглядели великую взаимосвязь запретов и свободы?

— Да, правда, каждый из них пришел к пониманию этого только после серии продолжительных путешествий, что не говорит об остроте их ума.

Зачем ездить за истиной куда-то далеко, если она всегда лежит на расстоянии вытянутой руки?

Достаточно только остановиться, сделать глубокий вдох и всерьез подумать о своем месте во Вселенной.

— Это точно. Какой-то древний грек, кажется, говорил — в путешествиях по городам и странам нет никакого смысла, если ты таскаешь на подошвах своих сапог одного и того же зануду.

— Похоже на Сократа. Это в его духе.

Я вот путешествую уже несколько тысяч лет и все эти годы лишь убеждаюсь в благости запретов для всех разумных созданий.

В музыке и в живописи эти запреты называют канонами. В жизни государства — законами.

В военном деле — уставами и так далее.

Запреты невозможно отменить, разве что только поменять на какой-то другой, новый запрет.

Я ведь, кажется, уже говорил вам, что являюсь дипломированным магистром естествознания?

— Кажется, да.

— Тогда поверьте мне на слово. В случае массовой замены одних табу на другие из окрестных болот всегда выползает вонюче-ядовитый туман.

И, хотя потом отдельным героям-подвижникам удается на время загнать его обратно под землю, он не исчезает навсегда — сидит в нижних слоях земной мантии и ждет следующей отмены табу на поверхности земной коры. Вижу это все от столетия к столетию. От континента к континенту.

Поверьте, профессия тысячелетнего туриста самая неблагодарная на свете.

От угрюмого однообразия голова постоянно кружится — что восьмой век, что восемнадцатый, что персы с греками, что инки с ацтеками…

— А кто, на ваш взгляд, может одним махом отменить множество запретов? Государь император?

— Нет, конечно. Это всегда делает толпа. Под толпой я понимаю любое собрание, нерегулируемое культурной традицией или воинской дисциплиной.

Если взять каждого отдельного участника любого протестного марша, то, вероятнее всего, он окажется разумным и добропорядочным обывателем.

А вот тут и появляется явный математический парадокс: у каждого надувающего щеки активиста на митинге «За все хорошее, против всего плохого» в голове наверняка имеется минимальный интеллектуальный набор из двух-трех мыслей весом в четверть аптекарской унции.

Следуя простой логике, можно предположить, что если собрать в одном месте пару сотен счастливых обладателей этого набора, то общее количество мыслей должно увеличиться, соответственно, в пару сотен раз, а их общий вес должен возрасти до десятков фунтов.