— Картер… Картер, — должно быть, в какой-то момент я тоже всё-таки погружаюсь в сон, потому что в чувство меня приводит то, как, шевелясь, Лив издаёт шумный выдох где-то рядом с моими волосами. Я максимально сбрасываю охватившее меня оцепенение в той степени, в какой сейчас на это способен, и несколько против собственной воли открываю взволнованные глаза. В палате царит уже кромешная темнота, и который сейчас час, остаётся лишь догадываться.

— Тебе плохо? Что случилось?

— Ничего. Ты просто заснул. Снова, — Лив в курсе, что накануне я остался здесь, с ней, но я и понятия не имею, как она относится к тому, что на этот раз обнаружила меня не в кресле на рассвете, а прямо в кровати посреди глубокой ночи. Наши ноги тесно переплелись после серии неосознанных действий, а я уткнулся головой куда-то то ли в правую ключицу, то ли в шею в абсолютном незнании, насколько конкретно выпал из реальности. Обвинений в голосе не слышно, но это вовсе не синоним того, что мне их можно не бояться. — И это не самое удобное место, не считаешь? Как ты вообще смог опять остаться здесь?

— Моя обезоруживающая улыбка творит чудеса, — но, конечно, это работает только с медсёстрами, так что на руку мне ещё и то, что лечащий врач заходил сюда сегодня едва ли пару-тройку раз. С утра посчитав отключение капельницы возможным и безопасным, днём, изучив динамику, результаты осмотра и показатели общего состояния, он сообщил, что, вероятно, уже завтра выпишет Оливию домой. Лучше новости и не придумать. Как раз успею отвезти её в квартиру прежде, чем окажусь на паркете в игре против соперников из Майами. Всё складывается очень даже удачно и благополучно.

— Не думаю, что завтра она тебе пригодится и поможет, — в тишине и непроглядной черноте говорит Лив, и она, скорее всего, права. За эти почти полтора дня я пропустил все тренировки, что были, и когда в редкие моменты задумывался об этом, мне становилось почти тошно. Джейсон ничего не говорил, не требовал появляться и, наверное, был даже рад видеть, что я всё-таки верен и предан, как какой-то щенок своему хозяину, прибегающий по первому зову. Можно заключить, что мне даже выдали целую санкцию на незапланированный отдых, но не прокляну ли я его отеческие чувства, вышедшие на передний план в ущерб общему делу, если, отбившийся от рук, завтра не смогу показать себя самым достойным образом? — Прозябая здесь со мной и пропуская подготовку, ты будто забыл о втором составе. У некоторых из них столько амбиций, что они вполне могут тебя проглотить и не подавиться. Всё или ничего. Ты вообще помнишь, что у вас не принято отвлекаться на беременных подружек, новые или бывшие отношения и тому подобные истории? Это вредит концентрации и иногда даже наносит ей непоправимый ущерб.

— Ты не думала об этом прежде. Почему вдруг сейчас?

— Я не навязываюсь тебе, но и смотреть на то, как тебя вышвыривают из-за меня, не хочу, — и так я почти ослеплён. Ошарашен невиданной для неё откровенностью, своего рода аукционом щедрости, о котором меня никто не предупредил, но весь куш всё равно достался мне. Я в курсе, что ночью люди вроде как становятся искреннее, добрее, отзывчивее и всё такое, но Лив… Для неё время суток словно всегда одинаково. По крайней мере, это то, как, я помню, всё было. — Я не желаю тебе зла. Так что вызови-ка ты такси и отправляйся домой. У тебя ещё есть время нормально отдохнуть в собственной кровати и набраться сил.

— Нет, я не поеду, — чтобы я оставил её одну в той ситуации, когда, что бы там ни было, это последнее, чего она заслуживает? Да ни за что не свете. Ладно, может, об одиночестве как таковом речи и не идёт, учитывая регулярные материнские и отцовские визиты, но сейчас их здесь нет, да и меня не должно тут быть. Но сама мысль о том, чтобы уйти, не кажется правильной ни рассудку, ни сердцу. — Мне и тут хорошо, — и даже очень. Скажи мне кто-нибудь месяц назад, что всё будет так, я бы не поверил и раскритиковал его тупость. Но сейчас я не представляю себя нигде, кроме как здесь, в этой палате, когда вся больница погружена в преобладающую тишину. — С тобой и нашим сыном, — как и все предметы вокруг, Лив лишь тусклое очертание и неясный силуэт, но зрачки достаточно привыкли к однообразному мраку в каждом метре окружающего пространства, и я критически сильно уверен, что она смотрит на меня. Её ничто не держит, кроме разве того, что значительно далеко ей всё равно сейчас не уйти. Мне кажется, Лив не делает попыток встать не потому, что это тяжело, неосуществимо без посторонней помощи, а она слишком горда, чтобы о ней просить, или бессмысленно, а потому, что это то место, где ей в глубине души хочется находиться. — Я знаю, ты всё чувствуешь, Браун. Ты, вероятно, ранена.

— Ранена? — голос слишком тихий, будто она страшится доставить неудобства другим людям, которые находятся в соседних палатах и сейчас однозначно спят, но ей, скорее всего, плевать на чужой сон. Я начинаю думать, что, может, ей недостаёт уверенности и внутренней силы продолжать этот разговор так, чтобы, как обычно, ничего не дрогнуло. И тут же различаю, улавливаю уязвимость, пусть в ней и есть отражение попытки спрятаться за недоумённым удивлением. — А что ещё ты скажешь? Может, что я подавлена? Расстроена? Разбита?

— Да, именно. Я думаю, что всё это вместе. Ты ведь не хотела меня терять, — говорю я, касаясь её локтевого сгиба, куда ещё несколько часов назад была вставлена игла, обеспечивающая поступление необходимых организму питательных веществ, и наверняка это не было укусом комара, но Оливия так или иначе позволила воткнуть её в свою кожу, и я чувствую… изменения? Не знаю, как лучше это описать. — Ведь не хотела же?

Рука ускользает от меня, потому что Лив садится на кровати и, поворачиваясь спиной, опускает ноги на пол. Я допускаю это, оставаясь лежать и переводя взгляд в сторону потолка, потому что не думаю, что она скажет мне хоть что-то. Это не первая предпринимаемая мною попытка, так с чего бы ей вдруг стать успешной? Я как баран, упирающийся рогами в закрытые ворота, которого жизнь и опыт ничему не учат, и он снова совершает те же действия, ломясь туда, куда ему по какой-то причине нельзя входить, а им хоть бы что, ведь они сделаны на совесть. Мама была права, я связался с эмоционально недоступной женщиной и теперь расплачиваюсь за последствия. Да, я люблю их, если говорить о сыне, о том, кто останется после меня, а значит, привнесёт в мою жизнь особый смысл, но всё остальное непрестанно бередит мою душу.

— Я не уверена, что помню.

— Не помнишь, хотела ли лишиться меня или нет? Быстро же ты всё забыла.

— Нет, я… Я не помню, каково это, иметь тебя. Быть с тобой, — она обходит кровать, оказываясь с той стороны, где лежу я, и мне стоит больших усилий избегать смотреть на неё, — всё произошло так стремительно, Картер. Кажется, только вчера ты был со мной и моим, а уже на следующий день на наших бракоразводных бумагах высыхают чернила, и ты собираешься стать чьим-то другим.

— Собираюсь стать чьим-то другим? — вот тут я не выдерживаю и, резко сев, почти что даже вскочив, в гневе и агрессии провожу рукой по задней части шеи, лишь бы не сделать чего похуже. Не причинить ненароком боль и физический ущерб. — Я что, какая-то вещь, которую можно взять и передарить, когда она вдруг разонравилась?