А знания тоже переместились. Они хранились сначала в головах, потом в предметах, потом на бумаге и, наконец, в облаках, и прямо в воздухе, невидимые, но доступные по первому призыву мыслящего. Мир оказался подозрительно сложным, и многие испугались, что не смогут его изучить, поэтому не стали и начинать, а этот длительный путь – от чтения вслух, от изучения знаков до детерминирования реальностей в голове – он давно бы закрылся, если бы не кучка энтузиастов, продолжающих топтание вперед – от предметного к умозрительному. Это было именно топтание меньшинства, а для всех остальных книга была обычным предметом, в некотором смысле, безделицей, страницы годились для поделок, но лучше было чистую взять – и еще тысяча причин не читать. А если и читать: там внутри все в подразумеваемом виде – требовало расшифровки, мышления, а это дополнительные усилия без прямой выгоды.

Но выгода была обязательна. Лишенные выгоды, многие вещи исчезли: эфемерный миры и ярмарочные чудеса – все это пропало, смех сам выродился – смеховые усилия требовали энергии, а где же ее собрать, и все эти придумки были, вряд ли, практичны, вырываемые из книг, они тут же серели, будучи накладываемы на серый фон тоски. И целый город, раскинутый в унынии тяжелого рока, и мещанского страха, и тонкий гул голосов, не читающих вслух, аллитерация быта – кып-йоп-гроп, разборные шествия, сужающиеся по переходам, и расходящиеся на маршруты дня; одинаковые серые будни, люди-тоскуны и акробаты, бродящие по ниткам городских проводов, закинутые к небу голодные рты, вырванные ленты языков, купите счастье или талисман! – зрелища, чреватые надеждой на лучшее, были давно запрещены, и незачем тогда спорить – выгода всегда обязательна. И выгодней всего была серость.

Серость – подруга цвета, это конкретика и благоразумие, это серость. Что-то мешало, что-то стояло на пути превращения мира в единое серое, в единое однообразное месиво – мешало, и это были мечты, время от времени у кого-то возникало в голове, как местечковый шар, и потом все больше и больше, больше головы, как шар, и еще росло, пока не заполняло сознание, и это была красивая иллюминация, если бы они видели, но эти серели, и через свои серые зрачки, морщились и говорили: ну хватит уже этого баловства и открывали курсы по удушению мечт. Техника была несложна: крупное стремление обматывается обстоятельствами, закупоривается в мешок совокупного опыта («можно перетерпеть», «этого не было в планах», «у других еще хуже») и выбрасывается на помойку, туда, где уже орудуют перевозчики снов, и эти в вязаных шапочках, которые тут же запускают руки – и мечту уже не вернуть, мечта уничтожена вместе с нервом жизни, который ее породил, и на ее месте вырастает щетина желаний – мелкие колючие потребности, однообразные уродцы, имитирующие первоначальный вариант. И один из перевозчиков подходит к вам и трогает вас за лицо грязными пальцами, и делает так блымк глазом и приносите еще. «Конечно, принесу, как только намечтаю, сразу же принесу», – говорите вы, и он смеется, и он не верит ни единому слову, а во рту у него белая горечь вместо зубов.

«Вселенная торчит из моей головы». Нет, не туда… «Чем я кормлю свой мозг? Да, вот именно», – бормотал преднамеренно-талантливый переводчик Коршин, прогуливаясь по взъерошенным улицам демонстративного города. К обеду посвежело как раз. Воздух залетал в легкие – скудный, разобранный чужими носами. Хотелось всего и сразу. Витрины стояли такие четкие – квадратные очки, через них смотреть-не пересмотреть, и всякие вещи на бархате, витрины как скобки закрываются, но он не из этого предложения. Колючая тоска в нем, а по сторонам – лавки-булавки с острыми коленями, и еще фонари тут, параболический азарт кафе, внутри – уют, милое шевеление. Все же иногда ему удавалось зайти в одно из этих мест, и тогда он долго сидел с книгой, размазывая по небу мягкую пену благовонного капучино.

Как он сидел там – человек в праздничных катышках. За окном метались дорогие автомобили с защитными корпусами против нищих, напротив стоял пламенный ресторан, возле – охранников человек шесть, но это все равно, он ведь сидел в кафе с чашкой хорошего кофе, он ведь скушал пирог только что – яблочный с клюквенной макушкой, и это же суета, говорить это же суета, но голод исподтишка всегда, и с ним не договоришься. Только когда свербение на тему еды удавалось подавить, начинали проявляться контуры мироздания, внутренняя колония оживала, и оттуда падали разноцветные флаги свободы.

Ему нечасто удавалось такое – приходить сюда, шатать стул поясницей, руками по поверхности – ходить (по поверхности), красные скатерти и кофе из живой воды. Катились глаза по стенам, катились по людям. Ходили руки по столу, ходили мысли вон из головы, рот ездил из стороны в сторону – бумеранговая улыбка.

Все вокруг обвивалось такой ласковой атмосферой. Стулья были с завязочками по бокам, а у стены рядком мешки выложены, потрепанные, с печатями, вывалившиеся зерна – как будто это кофейные вулканы (муляжи съедобного). По сторонам лампы неравномерные на длинных волнистых ногах и группировка старинных часов, которые все ходили, как хотели, но не только потому, что были ленивы, как мешки, но и потому что время давно перестало работать на них. Время здесь теряло свои характеристики, время превращалось в сладкое тягучее вещество – атмосферный зефир, который можно было растаскивать по рецепторам, как отдельное ощущение.

Вот так он сидел на блаженном островке этой осушенной паями, вспоротой границами суши, истыканной скважинами земли, отнятой у людей. Все боялись себя учредить, а он вроде как справлялся иногда – сидел в кафе с книгой, щекотал подавленное настроение. В книге братья запекли ежа в глине, а в жизни теплый кофе тек по его горлу. Кафе как будто заворачивало его в себя, крепило к нужной системе координат и вместе они – человек, пирог и книга – были чистой силой, и никто не мог отобрать у них власть.

Эти великие радости – простые человеческие, к ним и придраться-то неприлично, такие редкие – раз или два в месяц. Ухватиться за нерв, и это втягивание среды – через сладкие кофейные слюни, через рот и глаза, паручасовой тур по жизни, а дальше – обратное служение, ноги в коленях – так он сидит или молится на языке смирения, а перед ним тотемное чучело фаст-фуд: еда слишком быстрая, и ни на что не хватает – кромешная повседневность. И только сны на десерт…

Ну и, конечно же, книги. Внутренний голос появлялся и исчезал, а книги были всегда разные и всегда были с ним. Они выпускали в мир позитивные мысли или боль – живые реакции, громыхали метафорами, баловались или сияли. Где-то пряталось гнездо романтики, где-то прощупывался национальный контекст, практики по изучению воздуха (вещи очень тонкие и вовсе не вещи). Жизнь как одна большая гиганта дергалась вокруг него, нанизанная буквами на листы.