Где-то ведь было хорошо, люди ели, смеялись, играли праздники, устраивали тематические события, лежали под солнцем – просто лежали, а вокруг плелись колыбельные пляжи, а вокруг океан – мраморная вода, холодным языком по ногам – щекотно и свежо. Лежишь себе на песке, голый и самолюбивый, и не надо никому объяснять, почему ты лежишь тут, на песке, а не спреваешь костюмными подмышками в карликовой комнате, набитой человеческим ресурсом.

Совершив путешествие по диким непринужденным островам, он проходил глазами по пустыне, где люди хранили воду-жизнь в страусовых яйцах, он перемещался в горы востока, где еще плакала душа великой цивилизации, и он слушал это пространное пение. Блуждал по эпохам, видел мучительные развалины истории, вставал в тяжелые рамы светских городов, распутывал узловатые переулки старинных поселений и снова возвращался на забытые континенты, жил в удивительном отеле со сверчком, который пел только для него, а на завтрак подавали коктейли с экстрактом тропического ливня.

Он мечтал не столько о путешествиях, сколько вообще о каких-либо ощущениях, о знаниях, которые можно было забирать памятью из реальной среды, об умных собеседниках – исследователях жизни, о том, что бы увидеть своими глазами все эти бесстрашные дали, многоликие и густые материи, которые сыпались него из романов и притчей. В общем-то, хватало и самих книг, но как бы хорошо было добавить еще оригинального контекста.

Конечно, это были просто манки, пустые надежды, но Коршин вдруг начинал так яростно верить в себя, что у него крючки из волос закручивались, и он мог ловить ими облака, если бы только на окнах не ставили противоблачные решетки. Ему не нужны были облака, но ему нужна была сила, более решительная, нежели простое любопытство.

А может, она была уже в нем?

Внутренняя истерика апогировала, и человек облекался доверием к собственной значимости. Верил, что в нем есть что-то особое – корни, которые растение не знает. И он заходил в собственный музей храбрости, и там видел себя везде. «А что, я хороший Бог?», – думал он и сразу же становился таким великаном, голова с космос, руки большие, бьют наотмашь, глаза и магнитные уши на голове – не от возраста, но как знак.

Да, он был особенным. Этому уже случались подтверждения. Например, однажды он ошибся дверью в здание и попал в дом, где жили тщеславные карлики, которые росли не иначе, как в своих глазах, и у каждого был горшок вместо зрачка. Зачем ему это показали?.. А еще был случай, что Коршин забрел в пустоту, где стояло много людей, и все эти люди отвечали на эхо – в самом прямом смысле слова, как на вопросы отвечали, и спрашивали сами тоже. Разве он мог увидеть такое, будучи самым простым?

Был у него и решающий аргумент в пользу своей уникальности – веский как довод, не легче. Так он говорил о секрете, и это был не просто какой-то там слушок, но грандиозная тайна о семисекундной мысли – секрет, который подарила ему подземная тетенька, продающая купоны для входа в метро, по виду – тетенька, но качеством – почтенный философ (тоннельный ум).

Это был вчерашний день, и Коршин ни к чему не готовился, даже костюм не надел – откуда ему знать, что случится какое-то событие, – это же был обычный вчерашний день. И Коршин не знал, потому спустился в метро, как обычно, – рубашка и брюки, подошел к отверстию в стене и внятно заказал себе купон на сколько-то поездок, но слова перепутал и вместо этого сказал: дайте мне на двадцать возможностей купон, и ему дали – не купон, но шанс дали, настоящий жизненный шанс.

– Хочешь быть значимым весь? – спросила тетенька через двойное стекло – очки и перегородка, как-то так странно посмотрела из глубины человеческого достоинства, а потом спросила это. И он почему-то сразу согласился, после чего она разрослась в огромную черепную коробку размером с будку и открыла ему секрет, как дверь открыла, и из этой двери голосом поползло откровение: «Если семь секунд думать одну мысль, то эта мысль материализуется».

Потом она дала ему карточку, и он кивнул ей благодарно, хотел что-то еще сказать, но толпа налегла, и его понесли к тяжелым стальным турникетам – туда, где светились жадные красные круги. Коршин приложил к одному из них купон, и на табло загорелось «шанс»

Конец ознакомительного фрагмента.