Книга порождала vivero – ощущение одушевленного пространства, и он летел глазами по тексту, как на крыле, как гласная, – он влетал в самую гущу сюжета и чувствовал, как все вокруг отвечает на его запросы. Коршин оглядывался и видел около себя города, исполненные плоскими глотками дорог, видел эти дрожащие дни, шаткие, с отламывающимися при ходьбе ногами, видел эти унылые почтовые зрелища – дешевые развлечения для бедняков. Он видел самого себя, и в этих видениях он был как штырь, вставленный в засохшую вену реальности, и он сверлил ее сухую кровь с целью произвести какую-то операцию, смысла которой пока еще не уловил.

Коршин читал и читал. Спрашивал, и в четвертом предложении шестого переулка верхней клюковки был какой-нибудь ответ. Книга была разумна – так он думал, выставлял глаза на новый абзац, и дальше начиналось веселье: экстазы, рыскание, моногамия, дама, больная гоготом, «показывая погоду в банке», дождливые очки, клетки на воздушных шарах, мутация лени, обезбоживание, выцеживание, плацентарная мысль… Такие разветвленные смыслы – древесно-бесные, и он был как садовник или как Бог, все-таки как садовник, и это все виделось ему как сад, и он был уверен, что вот в этот самый момент, когда он сидит тут с запеченным ежом в воображении, он удобряет всеобщую духовность. И Коршин говорил себе: «Вот я нужен все же».

И ему представлялись эти многогранные иллюзии, как новые города – из знаний, вдали от послушного существования, вдали от испуга. Там предания – способы, какими зазывается истина, там пьют бульон из сахарной кости истории – питаются горячим счастьем: от эллинской культуры до научной реальности. Там жители с красными бровями – хмурятся, смеются, удивлены – отсюда красные брови. Они читают.

…Красные брови – у них, а в кафе – красные скатерти в белый круг. Он заходил сюда на прошлой неделе, истратил отложенное богатство, и теперь можно было только вспоминать. Хотя бы постоять рядом – вроде тот же вид, почти тот же, а на деле – совершенно другой: без капучино внутренности захлебывались от разъедающего сока обиды, и через это была не видна очевидная красота этой эпохи, свобода и каждому по способностям.

Человек прислонился к стене – над головой фонарь, извилина по спирали развития, декоративные символы. Растоптал пятку, открыл книгу и попробовал читать, но чего-то не хватало, и тут же – что-то было лишним, а именно – голод, голод был лишним. Ветер переменился, и перед носом поплыли чудесные запахи, где-то там булка изготовилась, вкусная, пряная выпечка – марципан или ватрушка, а может, настоящий пандоро, обсыпанный дымящей пудрой человеческого прогресса (готового сахара нет в природе). Он покрутился и намотал на себя этот праздничный запах – на одежду, на волосы, и от этого стало хорошо, и стало так сладко. Теперь он унесет с собой эту ароматность воскресного вечера.

Книга была медленной и равнодушной. Буквы разбегались и выпадали из контекста, но человек не сдавался – цеплял слова и снова лез в гипнотические миры из слов, затаскивал себя в знаковые происшествия, пропихивался в души нытиков и садистов, размазывал по крышам самоубийц, целовал собой малиновые рты…

В животе заурчало. Коршин замахнулся еще на одно предложение, но оно тут же выскользнуло из внимания – еле поймал, бережно положил его на место, закрыл книгу и двинулся по улице, желая стряхнуть с себя этот ставший неприятным запах городской булки. И что в нем хорошего? Противный хитрый запах вызревших дрожжей. Не то что бы противный…

Он снова и снова обнюхивал свои рукава, глотая носом этот обширный, распирающий грудь съедобный воздух, и перемещался в минувшие выходные: какой был кофе – точный и сильный, белая кремовая верхушка…

– К чертям!

Живот запел сольную. Витрины нахватались взглядов и стояли напыщенные. Размазанное по дорогам, гнило общее тело толпы. Где закончился консервант и началось брожение?

С закрытыми лицами, старея на ходу, люди шли прописными путями, а по сторонам гремели огромные мясорубки и мельницы, участвующие в процессе приготовления мира, который пекли неряшливые кулинары, падающие в тесто вместо начинки…

Коршин снова уловил запах от своей одежды. Теперь он казался просто омерзительным. И как он так расслабился, потерял контроль? Это единственная рубашка, а завтра ведь на работу, и этот хлебный запах, они будут ощущать его все… Они будут дышать и вместе – нюхать, они будут страдать, поедая свои желудки.

Он попытался вытряхнуть съедобную вонь, но она накрепко впиталась в ткань, впиталась, как в ткань его жизни. Надо было срочно пропахнуть чем-то более привычным, и он двинулся в парфюмерную лавку техногенных отходов, которая была по всему городу – одна большая лавка. Он прошел по магистрали, как сунулся в выхлопную трубу, потом упал в метро – прислонился к старухе с сорока сумками хлама, девушка у стены улыбнулась ему:

– Ты кто? – спросил.

– Я красный камень, сотканный из нервов.

– Серьезно? А я серая куча мяса, нанизанная на человеческую модель.

Подумал, но не сказал, на деле просто промолчали друг с другом. Коршин еще прошелся по углам, вытер рукавом пот со лба, собрал воротником смрадный городской нашатырь и только после всего этого ощутил на себе знакомый запах обыденности. Теперь на работе не заметит никто.

Вошел в свой подъезд: полы вязкие как мазут – химическая грязь с улицы, пыль плюс дождь еще со вчерашнего – испаряются медленно, в резиновую слизь, и это – ступени бесковровой дорожки. Здесь везде партеры шипящего театра – по сторонам, в стенах. Там, где дыра в двери, там оно живет – общественное мнение. Люди. Все с разными глазами, выверенные линейные макеты характеров. Формальный звук тишины, но это слышимость: вокруг шепоты как пищевая пленка для событий. Они сгущают все, и он чувствует, как эти шепоты, злые, морщинистые, тянут его за судьбу куда-то, сдавливают его…