Абстрактное мышление стало рудиментарным, приоритеты – быт и выживание. Сказки о свинцовых деревьях, которые растут на асфальте – вот и все, что осталось (фонарные столбы). Седые бетонные младенцы, неся свою боль при себе, уходили из детства быстро и без памяти. Елочные игрушки разбиты, бабай живет в переходе напротив детского дома.

Как кукла из шерсти-кожи оживленная, урод с четырьмя эмоциями – таков был человек. С флагом из бедности шел к собственной деградации. Воображение стало элитным, путешествия как миф, до волшебства – попробуй доберись.

Сбои случались очень редко, и, если людям удавалось их распознать, это было целое событие. Обсуждения неслись со всех сторон, слетались мнения и отзывы, суетились головы, застревали метафоры в зубах. Люди становились такие живительные – праздник, почти новый год. Пролезть через медвежьи барьеры подлинными смыслами было почти не под силу, поэтому прикрывались стандартными сенсациями, которыми считались:

– новости о распродажах продуктов по истечению срока годности

– коллективные закупки дыма (специальный дым для притупления чувства реальности)

– внесение новой строки в единый реестр съедобного

– разоблачения еды, которая принимала форму трогательного

и так далее, и тому подобное.

Медвежьи маяки работали очень качественно, но в этот раз что-то вышло из строя, и в город проползла феноменальная история, красочная и оглушительная идея. Она забралась в доступный диапазон удивлений, вызвав нервное сотрясение общества. Шок проходил от глаз к голове, и люди стояли ошеломленные, как в сердце ударенные, и не могли понять, как им реагировать на такое.

– Сенсация, сенсация! – кричал глупый субкультурный подросток, переходя через дорогу. Кто-то положил его на колено и укачивал образно, пока не подъехал автобус, тот самый страшный автобус с маршрутной вывеской «Эмпирей».

Коршин смотрел в потолок и вырабатывал четкое волевое усилие. Ему надо было удержать в голове мысль. Это казалось бы просто – приказать себе вот я сейчас буду думать одну мысль семь секунд и тут же исполнить – отточить эту мысль и вонзить в свою голову – намертво воткнуть остротой, или как шприцем разлить жидкое желание по паутинным сосудам мозга. Хотя бы на семь секунд, всего лишь на семь…

Но на деле эти семь распухали в огромный шар времени, и остановить это распухание было практически невозможно, если только лететь на нем, пока не уткнешься, разве что потерять сознание, войти в транс или как там еще обманывают внутренний хронометр.

Сделать такое по своей воле и без особых причин организм убежденно отказывался.

Человек даже стал подумывать о том, чтобы этот организм принудить консервативным способом, вогнать его насильно в состояние глубокого замедления нервных процессов,

пробить оболочку запрета и лить в себя колокола, лить в себя из бутылок. Но потом он представил, сколько сложной жидкости потребуется для такого принуждения, высчитал в уме средние затраты и отказался от этой идеи. К тому же, вряд ли именно этот способ имелся в виду. «Нейротропный яд не может быть одновременно и оружием, и доспехом», – подумал он, утешаясь логическим изысканием, и пошел пересматривать свое имущество.

Пересматривая имущество, Коршин фиксировал его и таким образом сохранял.

Имущества у него было немного: одна рубашка, костюм, ботинки, пластмассовый зонт с красочной ручкой, будильник, светильник, карта мира, долгий книжный шкаф и некая территория грез, куда не могли пробраться никакие сомнения, они же – обстоятельства, главные враги любого идеалистического предчувствия.

Иногда, встав раньше обычного, когда удавалось компактно выспаться, Коршин зажигал свой маленький ламповый фонарь и подходил к стене, на которой висел большой плакат с фигурным отображением мира. Он смотрел на синие колеса земли, везущие блестящий черный фон настенного изображения, везущие также его самого, и небо, и все чудеса земли. Он мечтал о странствиях – мечтал в полмысли сначала, но потом входил в такой раж, что ассоциации так и сыпались из его головы. Он видел какое-то слово, проникал в него, и там были эти тихие, замороченные солнцем дни-островитяне, красное дерево, конь, и на нем скачет человек, исполненный великолепного чувства познания. И этот человек – он.

Коршин смотрел на какой-нибудь город и видел, что там люди идут, шаги разные, каблуки, щетки, разнообразие лиц. Музыкант оторвал рот от сигареты и задышал под гитару. Лента пространных танцоров, исходная точка счастья… Вот тут. Он вывел пальцем пятно на карте и теперь смотрел на это пятно. Там копилось его сердце. И он представлял, как однажды приедет туда, и увидит эту храбрую разумную стихию, и упадет в нее весь, всеми ощущениями вычувствует ее. И они будут одно.