– Давай же, иди сюда – в люди, но как в толпу только.

– Но я хочу в люди.

Раньше бы сказал, но теперь промолчать быстрее. Ноги выставил из подъезда в коридор. Квартира как у всех – прикрытый бытом позор, коробка из бетона, стеклянные дыры – это дом, страшило, не меняющее маски. Разобранное на комнаты пространство: чулан для времени – рабочий кабинет, тут же спальня (любимое одиночество), книжные шкафы, за остальными дверями – чужое. Под коркой стен вздрагивает бесстрашной ветхостью застарелая бедность.

Где-то рисуют солнцем, а здесь от него потеют. На улице погода, а внутри – духота, и окнами не вдохнуть: ветер с обратной стороны катается. Люди потеют, но Коршин уже перестал – просто пожирает тепло телом; вентилятор сломался четыре по два, и ни одной белки в запасе, да и зачем ему белка – он сам обеими ногами, полушариями бежит, машет из маховика – «Привет!»

Входит женщина – черты лица туго крепятся к черепу. Ни единой приметы радости во взгляде. Присаживается на кровать и начинает тереть лоб. Удаляет раздражение из вещества, которое впитывалось годами – это вещество безысходности, проступающее красными линиями на лбу. Это раны от пробивания стен мирозданий, шифрующихся под органы социальной опеки.

Какие-то скрипучие звуки, сердитость, дыхание. Головомойный режим включен, но и так чисто, куда еще убирать? Мужчина сидит, сцепив аргументы, держа наготове чувства: мало ли.

– Ну?

– Нет.

Руки выкручивает – выкрутился, скормил ей старую шутку – ушла. Это еще громадное общение, обычно – тишина и потоки разочарования, изо дня в день. Когда-то они двигались вместе, шли вместе, но где-то по дороге друг к другу у них закончился проездной. Что тут сказать?..

Ничего и не скажешь. Многие вообще перестали говорить и начали цокать. Другие просто молчат. Ходят по кругу, уперев мозг в точку, как циркуль, и думают, что все дано, а другого не достать. Сидят там, местные, предрешенные, и Коршин среди них.

Но сейчас он один. На шкафу – скучающее зеркало, перекормленное отражениями комнаты. Встал напротив него и смотрит на себя через предмет. Мятый овсяный живот, лицо рыхлое, глаза мелкие, зато на голове толстые нити опыта, сплетенные в ум – нескромно, но хоть что-то должно радовать. Пошел в кухню, выпил монастырской воды, поперхнулся царством божьим – не в то горло. Окно без стекла маленькое, пыль в четыре кожи – вытерта. За окном город торчит, тупые углы цивилизации. Город стелется по сторонам, у города такая характеристика – костедробильня для слабаков, выдирает каждую мышцу энтузиазма, но для сильных он – находка, естественная среда. И это понятно всем.

Пошел назад в комнату, выглянул собой из шкафа наружу – поздоровались, соединились: человек и его беспомощность. Вздрагивало старое лжеискорененное чувство неуверенности в себе. Болелось воспаление внутреннего мира. Он ткнул пальцем во время, время треснуло и распалось на события – та же пустота. Захотел вернуться в то место и в то состояние, когда и где он смирился с тщетностью и начал драить свое сердце ехидными мотивами, общечеловеческим. Вернулся – и перед ним открылась эта размеренная реальность: синие горы из воздуха, небо красиво до предела, а еще деревья, прямые, бесконечные – теряются в космосе. И он смотрит восторг как кинофильм, смотрит через воспоминание: они гуляли по дождю, наступали на дождь, рассмеивались над дождем. Они оставались бесстрашными как вожди, они водили друг друга за нос. Была осень и какое-то еще отдельное время года – бонусом. Да, потом девочка оказалась ненастоящей, друг пропал, деревья сожгли в каминах, но восторг от этого ощущения, свет – он остался в нем.

Развеселился – расстроился, вылетел из своего отражения. Не нужно тратиться на сочувствия и разочарование. Разделся, лег под одеяло. Увидел, как старый волшебник жонглирует снами. Улыбался во сне – видел пирожное и фонари. Спал как ребенок до самого утра.

– Сенсация! Сенсация! – орал наивный субкультурный подросток, переходя через дорогу. Люди оборачивали головы и шикали тремя вариантами змей. Помолчал бы лучше, а то всем попадет.

Это был такой город – везде стояли медвежьего цвета маяки, питающиеся человеческим смирением. Ночью они выкидывали свет, но в течение дня это были обычные камеры, сканирующие общественные настроения. Любой протест подавлялся в зародыше, можно было даже не пробовать.

На больших эфирных экранах транслировалась судьба планеты – тощее будущее, растущее в парнике мутагенных овощей, под которыми заложена экономическая бомба. Выводы: будущего не хватит на всех, счастья не хватит на всех, еды и впечатлений не хватит – откажитесь сами. «Добрый поступок, гора с плеч» – сигналы в базальный узел. Новости через рот толкали до мозга – ели разговоры, подробности дожевывали коллективно – сами себя подставили. Впускали страх, нанизывали его на нервы, как бусы, но это ли была внутренняя красота? Нервы стали тяжелые, рабочие – свалялись обратно в инстинкт. Инстинкт самосохранения и никаких попыток дотоптаться до истины.

Да и само чувство истины – оно куда-то запропастилось. Было-было – и вдруг схлопнулось, как в черную дыру. Некоторые все еще неуклюже пытались расширить пределы здравого смысла, но всякая колонизация духа (его захватывание) была признана противозаконной, и деяние это каралось по всей строгости. Мечтать также было запрещено. Философов и мечтателей собирали большими автобусами с маршрутной вывеской «Эмпирей» и отвозили в жизненный тупик, где они обессмысливались до полного исчезновения иллюзий.