– Строят больно, мин гер, не торопясь, не утруждаючи себя, пожаловался Меншиков.
– Истинно говорю, чешутся, а дела не видать быстрого...

Петр повернулся к Александру Даниловичу, сказал с бешенством:

– Ты больно хорошо! Для чего, собачий сын, и ныне монастырь обобрал? Что тебе монаси спать не дают? Всего тебе, дьяволу, мало! Сколь сил кладу, дабы сих монасей работать заставить, а ты им безделье сулишь и за то посулы с них тянешь! Черт жадный, я тебе золото твое в утробу ненасытную вгоню!

Размахнувшись, он ударил Меншикова подзорной трубой по голове с такою силой, что из оправы выскочило одно стекло и, подпрыгивая, покатилось по камням башни. Александр Данилович наклонился, поднял стекло, проворчал:

– Возьми, мин гер Питер. Потеряешь - опять я бит буду!

И пожаловался Головину:

– Во всяком деле моя вина, а что доброе делаю - того никому не видно...

– То-то бедолага!
– сердито усмехнулся Петр и стал опять смотреть на далекие корабли.

Весь день он провел на башне, только ко всенощной сходил в собор и, растолкав монахов на левом клиросе, запел с ними низким, густым басом. Здесь было холодно и сыро, Петр Алексеевич поеживался, потом вдруг стянул с головы графа Головина парик, напялил на свои кудри и опять стал выводить низкую ноту, смешно открывая рот. А плешивый Головин косился на царя и оглаживал руками стынущую лысину. В монастырской трапезной вместе с монахами Петр со свитою поужинал рыбными щами и вновь отправился на башню, томясь в ожидании вестей. Ночью он спал беспокойно, часто вскакивал, садился на подоконник, жадно вдыхал морской воздух, спрашивал:

– Данилыч, спишь?

Тот, подымая голову от кожаной дорожной подушки, дерзко огрызался:

– Хоть бы очи дал сомкнуть, мин гер, ей-ей ум за разум у меня заходит от сей жизни. Днем колотишь, ночью спать не велишь...

– Ну, спи, спи!
– виновато басил Петр.

И шел в соседнюю келью - говорить с Головиным. Тот не спал - сидел в длинной шелковой рубашке с ногами на лавке, расчесывал голую жирную грудь, удивлялся:

– Не спишь, государь? А надо бы! Ты, государь-надежа, молодешенек, тебе сон наипервеющее дело. Давеча поглядел на тебя - глаза красные, сам весь томишься. Беречься надобно...

Петр вздыхал по-детски:

– Нету сна, Алексеич! Нету!

– А ты тараканов считай, - советовал, уютно позевывая, Головин.
– Один таракан да два таракана - три таракана. Три таракана - да к ним един таракан - четыре. Четыре да еще таракан - вот тебе и пяток. С сим и заснешь. Я в твои-то годы никак до дюжины не доживал...

Царь вдруг рассердился:

– Спать все горазды. Выдумали дьяволы ленивые: едут в тележке в дальний путь - не спят. А на место приехал - и повалился. Так всю Россию некий полномочный господин и проспит. Ныне велю: спать в пути, а как куда доехал - исправляй дела...

– По нашим-то дорогам не больно поспишь...

– А ты не робей!
– жестко сказал Петр.
– Ремнями пристегнись к возку, чтобы не вывалиться, и тараканов своих считай. Дела, Алексеич, больно много у нас, а спим - будто все переделали...

Он говорил сердито и видел, что Головин в сумерках улыбается, но не с насмешкою, а с грустью и с какою-то странной, несвойственной ему умиленностью.

– Что смешного-то?
– резко спросил Петр.

– Смешного?
– удивился Федор Алексеевич.
– Что ты, государь. Я вот слушаю тебя и думаю - трудно тебе, а? Трудно эдак ночи-то жить. Ночи, ведь они длинные, ох, длинные...

Так миновало еще четыре дня. На пятый в келью, которую занимал Петр, вошел высокий, решительного вида, распухший от комариных укусов офицер и, поклонившись, вынул из-за обшлага бумагу. Рукою Щепотева были написаны всего два слова: "Идти возможно".

Петр, счастливо глядя на офицера, велел подать ему кружку двойной водки - сиречь крепыша. Офицер стоял прямо, развернув широкие плечи, взор его светился яростным обожанием.

– Сей крепыш пить тебе за успех некоторого известного нам дела, твердым молодым голосом произнес Петр, - и пить до дна...

Офицер, не отрывая взгляда от Петра, крепко прижимая щепоть, перекрестился и единым духом выпил всю кружку. Меншиков поднес ему крендель. Он крендель бережно спрятал за пазуху, поклонился как-то странно, набок и стал оседать. Александр Данилович с дежурным денщиком его подхватили.

– Со всем бережением и с честью уложить!
– велел Петр.
– Он ни в чем не повинен, кое время не спал, славно исполнил долг свой...

И приказал палить из монастырской башенной пушки трижды, дабы флот становился на якоря.

Меншиков пошел на башню.

Петр догнал его, дернул за рукав, сказал с восторгом в голосе:

– Нынче же и выйдем, слышь, Данилыч!

– Да уж вижу!
– ответил Меншиков все еще обиженным голосом.

Тысячи чаек носились над монастырскими стенами, кричали, падали отвесно в воду. Толкая друг друга плечами, Петр и Меншиков забили в ствол заряд, не одну, но полторы меры пороху, долго прибивали ржавым пробойником пыж. Тощий монах с длинной бородой держал в руке тлеющий фитиль. Петр подсыпал в затравку пороху, монах-пушкарь спросил: