Недостаток богатых и великих так же ядовит, как недостаток бедных. Именно жалость и любящее сочувствие могут со временем исправить худшие болезни общества. Можно было бы подумать, что знание естественных законов и контроль над природными ресурсами значительно повысят производительность труда и неизбежно улучшат положение рабочего. Однако до сих пор этого не было.

Большая власть, данная нам мыслителями и людьми науки, просто усилила неравенство между хозяевами и толпами обездоленных. Если этот процесс будет продолжаться, человечество обречено на вымирание. Но уже те из нас, кто достиг определенного уровня понимания общественных процессов (даже если они осознали, как легко или трудно обрести богатство), неизбежно становятся на сторону бедных.

Джон Стюарт Милль [91] считал, что излечить эту болезнь можно путем жесткого ограничения возможности наследования. Думаю, это впрямь самый практичный способ решения проблемы. Я бы добавил к этому национализацию земли и коммуникационных служб, таких как железные дороги и водо- и газовые компании. Тем не менее, законы о наследстве в Англии после мировой войны остались без серьезных изменений.

Одно можно сказать наверняка: так или иначе, наихудшему неравенству должен быть положен конец. Чрезмерная свобода личности в Англии привела к практическому порабощению и деградации рабочего класса. В 1837 году только 10 процентов новобранцев были ниже 5 футов и 6 дюймов; в 1915 году 70 процентов новобранцев были еще ниже этого роста и даже 50 процентов не могли соответствовать требуемому ничтожному физическому стандарту.

Узнав в жизни и то, что может дать богатство, и то, что дает бедность, я всегда выступал за бедных. Процесс выравнивания – самая важная задача наших политиков, и их следует сортировать согласно тому, как они участвуют в продвижении этой реформы реформ.

После мировой войны и тех страданий, которые ненавистный всем так называемый Версальский мир навлек на Европу, появились иные опасения за будущее человечества. Жалость, этого ангела мира, необходимо воспитывать с детства, учить ей, иначе жизнь для нас, недальновидных, эгоистичных животных, станет невозможной.

Будем надеяться, что какой-нибудь молодой благородный человек создаст новый Священный отряд, который станет бороться за человечество и права человека так же доблестно, как те фиванские юноши сражались за свободу Греции. Или на нашу долю осталось только отчаяние, воспетое Софоклом в его «Эдипе в Колоне»:

…

Кто дышит, должен страдать, а кто думает, должен скорбеть.

И благословен только тот, кто не родился.

…

Все спрашивают: есть ли в возрождении язычества (которое в основном связано с прогрессом науки) какая-либо надежда, какое-либо утешение в ужасной тайне смерти? Надо признать, что и в язычестве человека ожидает абсолютное неведение в этом вопросе. Мы больше не верим, это правда, как верили греки, что для нас было бы лучше никогда не рождаться. Мы гордимся самим фактом нашей земной жизни и уже видим, как она может быть улучшена тысячью способами. Но надеяться на жизнь за гробом – бессмысленно.

Но у нас, у англичан и американцев, есть самое высокое и самое утешительное Слово, которое когда-либо слышали люди. Это благородное двустишие Мередита, которое я ставлю выше слов Софокла:

…

На грудь, которая носит розу,

Неужели я, содрогнувшись, упаду?

…

Семьдесят лет жизни – все, что у нас есть, но, как говорит Гете, мы можем заполнить их, если захотим, великими делами и великими мечтами. Гете и Мередит. Я уже сравнивал их раньше: я люблю их обоих.

…

…Оба – бессмертные виночерпии

Вина, предназначенного для душ!

Я отправился на корабле из Афин в Константинополь и, как и любой путешественник, восхитился великолепным положением города. Он подобен Нью-Йорку, королю многих вод. Однако первоначально я был совершенно несведущ в истории города, но в пути разговорился с неким немецким студентом, изучавшим византийскую архитектуру. Он-то и посоветовал мне непременно осмотреть Святую Софию, чтобы навсегда познать, что есть истинная красота. И пелена неожиданно спала с моих глаз: я увидел «величайший храм мира», как охарактеризовал храм студент. Смогу ли я ещё где-нибудь увидеть подобную красоту внешнего и внутреннего лика? Смелые арки и потрясающий размах колонн; мозаики, фрески и надписи на стенах создают небывалое впечатление великолепия и величия в сочетании с изысканными красками и формами.

Набожные турки всегда поклонялись Магомету в мечетях. В Святой Софии на стенах повсюду просвечивают через позднейшую покраску и штукатурку старинные фрески, изображающие Распятого. У меня осталось впечатление, будто Крест повсюду медленно, но верно торжествует над Полумесяцем. Со временем я понял, что Святая София стала более значительным достижением человеческого гения, чем тот же Парфенон, а это означает, что возвышенный Дух со временем непременно находит более благородное тело.

Затем мой немецкий друг повел меня в церковь Спасителя, которую он назвал «жемчужиной византийской работы», и действительно, мозаики, по крайней мере XIV века, были богаче и разнообразнее, чем все, что я видел ранее. Даже в Палермо.

Последовавшая затем переправа через Босфор на европейский берег оказалась мучительной по причине скверной погоды. Как результат, ни Варна, ни Дунай не произвели на меня никакого впечатления. А вот Белград с его цитаделью мне очень понравился, и Буда с Пештом меня впечатлили: Крепостная гора напомнила мне афинский Акрополь.

Вена покорила мое сердце. Труппа «Бургского театра» в Хофбурге не хуже парижских. Венская опера с лучшей музыкой в Европе; дворцовый комплекс Бельведер с его великолепными венецианскими картинами; чудесная Императорская оружейная палата – все это произвело на меня неизгладимое впечатление! А военные парады в Хофбурге? А Австрийская национальная библиотека? А богатая весёлая публика в парке Вюрстельпратер? Образно говоря, там я увидел истинный немецкий ковёр народов, так сказать, он переливался тысячью цветов славянских и семитской, богемской и польской вышивок. Даже цыгане, казалось, добавили штрихов варварства и суеверия, необходимых для бахромы и оттенения великолепной ткани. По своей многогранной привлекательности Вена казалась мне даже богаче Парижа, а Паулина Лукка [92] , изысканная певица и одновременно прекрасная очаровательная особа, стала для моего воображения гением города, совсем как Бильрот [93] , великий врач – символ науки, спасающей жизни.