Он втянул воздух из небольшого отверстия носом: даже пахли гости иначе. Волнующе. Ванья вспотел, но и таким он был, как любимый рахат-лукум, присыпанный орехами. Все в нем было зовуще-манящим. Явар трусил идти к нему в эту комнату знакомиться. Внутри все звенело и ходило волнами, вспенивая непривычные чувства.

– Жарко, бля! – Ванья вытер руки влажными салфетками, оттянул футболку, покрутил головой, раздумывая, прилично ли будет оголиться хотя бы до пояса, сняв с себя пропотевшую тряпку, и начал стаскивать за горловину сзади.

Леха снова струхнул и побледнел.

«Прямо не пацан, а лакмусовая бумажка, или как этот, индикатор на ножках из мультика «Тайна третьей планеты» про Алису Селезневу. Ну нельзя же быть таким труслом! – подумал Ваня. – Вроде бы раньше он таким не был»

– Ты совсем ебнулся? А если брынц зайдут? Это нихуя не прилично! – заикаясь, выдавил Леха.

– Буква «Ю»! Похую! – буркнул Ванья, обтираясь футболкой, откидывая ее и снова принимаясь за еду. – Скажи спасибо, что я еще джинсы не снял. Вот сварятся яйки вкрутую, вот это будет неприлично. Надо будет попросить кондер включить, как кто придет.

А у Явара в этот момент чуть приступа сердечного не случилось. Он прильнул к глазку, замер, как мраморные колонны монументального дворца его деда, и забыл как дышать. Лопатки натянули кожу на спине Ванья и выступившие позвонки на худой спине можно было пересчитать каждый. В горле пересохло, захотелось припасть губами к этой коже в мельчайших бисеринках пота и собрать влагу губами.

Все у него в порядке с мужским здоровьем. Внизу клубочилось столько здоровья и жизни, что впору было сознание потерять от нахлынувших чувств. Так не вязавшийся бас ругавшегося Ванья с его хрупкостью и резкостью сплетали вокруг него ауру желания. А вместо спокойствия, которого Явар хотел достичь, наблюдая за гостем из холодной России, он понял, что страх не суметь завоевать юношу усилился. Явара всегда любили и желали. Но чтобы вот так открыто проявляли неприязнь – такого еще не было.

– На! Выпей! – Ванья протянул Лехе бутылку с водой. – А то в обморок грохнешься еще. Ты бы и сам снял с себя лишнее – видишь, все равно никого тут нет. А даже если и зайдут – выйдут. Ну не дикари же?! Хули ты трясешься?

Ванья взял зубочистку – со спины Явару не все было видно и он многое бы отдал, чтобы смотреть не в профиль, а увидеть лицо его целиком, – и, ловко орудуя ею в зубах, продолжил размышлять:

– Хотя, может и дикари – стола нет, стульев нет, ноги уже затекли сидеть. Я ж не йог. – Он покрутил головой, остановив взгляд на второй двери. – Я в туалет, надеюсь что он там есть, как и душ. А то воняет козлом каким-то. Тебе со мной не предлагаю.

Леха, сильно сжав бутылку от страха остаться в комнате одному, выдавил случайно воду и облился ею, как поросенок.

– А может со мной? С тобой то есть?

– А ты мне подержишь, чтобы поссать? Иди в очко, Леха. Пока я освежусь, – он поднялся, открыл дверь, включил свет и присвистнул, – ты давай, поищи свои яйца. Или ты их в Питере забыл, а? Ну все ж нормально, хули ты ссышься?

Явар облизал пересохшие губы и тихо выдохнул, опуская тарелку на место и закрывая ею глазок. Пора было и ему поискать свои яички и познакомиться с гостями. Но вначале он сходит переоденется. И ополоснется. Жарковато сегодня.

Пока Вано удалился мыться, – а поплескаться он всегда любил, и Леха точно знал, даже сейчас, в этой блядской напряженной обстановке он не пойдет против своих правил и его оттуда ничем не выгонишь, – можно было расслабиться и поплакать. Чем Леха и занялся. У этого придурка в ванной шумела вода и он вряд ли что-нибудь слышал, поэтому плакал Леха с душой, с чувством, с подвыванием, шмыгая распухшим носом и так жалея свою судьбинушку, будто бы уже все, кранты, завтра для него не наступит. Так-то он пореветь был не любитель, но тут такой случай… Когда жизнь прикручивала гайки, на Лешку нападал жор, и все диву просто давались – куда в эту мелюзгу все помещается? Только мать индифферентно махала рукой – ай, не в коня корм. В деда пошел. Тот тоже ел как не в себя, а сам худющий был, тощий.

А теперь вот, к обжираловке еще и водопад слез прицепился. И так никто за мачо-мэна его не воспринимал, как ему всегда хотелось, но уподобиться девчонке – вообще никуда не шло: ни в звезду, ни в Красну Армию. Если бы еще эмоции выключались по щелчку, он был бы только рад. Хрен там.

– И молооодаааая-а не узнаа-ет, – затянул он, гнусавя, грустный мотив, – какой в танкиста был конец.

Вспомнив маму, Лешка разошелся еще больше. Погибнет во цвете лет на чужбине! А ведь он даже еще не пожил толком, не потрахался вволюшку, не напробовался ничего в этой жизни. Он мечтал тигра хоть раз погладить – как монахи в буддистском монастыре в Тибете, рыбок здоровых таких, красных и желтых, в Китае пальцем потрогать, в рот им засунуть кусок булки, кота завести, наконец, чтобы над чужими не умиляться. Да и с сексом еще толком не знаком был. Вон даже с Ванькой хотели замутить того-этого, и то не вышло в тот единственный раз, дрочка не в счет. Дружить с ним было клево, они как братья друг другу были, а как трахаться с братом? То-то и оно, что никак. Инцест – это не его, не ихнее короче.

Ваньке чо – сидит сейчас в ванне, балдеет. Он смелый и дерзкий, как пуля резкий, а Леха сколько себя помнил, был осторожный и медлительный – как бы чего не вышло, еще с ясельной группы. И чо? И пожалуйста – вышло. Не уберегся.

Виток саможаления вышел на новый круг, а вой – на новую ноту.

Буква «Я» – нахуя? – как говорил Ванька. У него на каждую букву была своя поговорка-вопрос. И почти все, как одна, связанные с лексической редупликацией. Вот он был и на язык скор, и веселый, и красивый. Потому-то Лешка на него и повелся. Да что говорить – на Ваньку даже «брынц» повелся. А он? Он сам теперь как? Этот-то выкрутится.