Что же касается морали, то она настолько священна и необходима - и сама по себе и в связи с человеческой природой,- что никакая вера ничего к ней прибавить не может; а вместе с тем, вера бесполезна и даже опасна для общества, в котором под предлогом ее требований нередко происходят глубочайшие потрясения и даже самые реальные преступления. И, наконец, вера противоречит своим собственным принципам, потому что заставляет принимать непостижимые вещи, несовместимые с теми представлениями, которые мы получаем из нее же самой, как мы в этом убедились при разборе священных книг.

Кому же нужна вера? Она нужна всего лишь немногим людям, пользующимся ею для порабощения человечества; она нужна им для того, чтобы заставить народы неустанно работать ради их величия, их власти, их благополучия. Счастливы ли эти народы оттого, что они обладают верой или слепым доверием к своим священникам? Конечно же нет; среди этих народов мы не видим ни более высокой нравственности и добродетелей, ни развития наук, ни счастья; напротив, мы наблюдаем, что в стране, где церковь пользуется наибольшей властью, народ всегда и более испорчен, и более несчастен.

Надежда - вторая христианская добродетель - утешает нас в страданиях, причиняемых верой; надежда требует от нас твердого убеждения в том, что все, кто веровал, то есть все, кто подчинялся священникам, в награду за это будут вкушать невыразимое блаженство в загробном мире. Таким образом, надежда основывается на вере, а вера зиждется на надежде. Вера предлагает нам надеяться на то, что она сама нам обещает. На что же мы все-таки должны надеяться? А это, видите ли, блага невыразимые, то есть такие, которые нельзя выразить никакими словами. Стало быть, мы никоим образом и не можем знать, на что надеемся; но тогда мы спросим: как можно надеяться или хотя бы желать того, чего не может выразить язык? Как можно непрестанно говорить нам о вещах, о которых в то же время сообщается, что они непостижимы и невыразимы?

Мы видим, что надежда так же мало обоснована, как и вера; разрушая веру, мы неизбежно уничтожаем надежду. Какая же, однако, польза людям от надежды? Нам скажут, что она побуждает к добродетели, помогает сносить превратности судьбы, утешает верующих людей в горе и страданиях. Но как же можно ободрить, поддержать, утешить какими-то неясными, туманными понятиями, не дающими никаких достоверных представлений? Как бы там ни было, ясно, что надежда нужна опять-таки священникам, чтобы выпутываться из затруднений каждый раз, как им приходится оправдывать бога в его несправедливостях и жестокостях по отношению к своим избранникам. К тому же, несмотря на все прекрасные доктрины, священники, сознавая невозможность доставить народам счастье, которое они им беспрестанно сулят при условии веры в бога, и понимая, что ложные представления религии и церковные распри несут народам только несчастья и страдания,- священники уверяют, что человек создан не для этого мира, что его отчизна на небесах и что именно там он испытает счастье, о котором пока не имеет никакого представления. И, наконец, подобно шарлатанам, старающимся развлечь больных, чье здоровье они разрушили своими снадобьями, священники, не будучи в состоянии действительно помочь, с немалой выгодой торгуют надеждами и посулами. Священники, как и многие лекари, сначала расстраивают наше здоровье, внушая нам страхи и ужасы, а затем утешают нас надеждами, продаваемыми на вес золота. В этой коммерции и заключается всякая религиозная система.

Третья божественная добродетель - любовь; она предполагает, что мы должны любить превыше всего бога, а затем наших ближних - как самих себя. Однако, чтобы проповедовать любовь к богу, религии следовало бы сделать его достойным любви. По правде же, сударыня, мы вправе спросить, заслуживает ли христианский бог нашей любви. Можно, ли испытывать что-нибудь, кроме отвращения, к пристрастному, своевольному, жестокому, мстительному, ревнивому и кровожадному тирану? Можно ли искренне любить существо, самое страшное из всех, какие мы знаем? Как любить бога живого, способного приговорить к вечным мучениям свои творения, которые могут только трепетать от ужаса при одной мысли о возможности попасть в его руки? Понимают ли наши богословы, что они говорят, называя страх божий страхом сыновним, то есть чувством, вызванным и продиктованным любовью? Не должны ли мы ненавидеть, проклинать варвара-отца, несправедливость которого простирается настолько, что он в состоянии покарать весь ни в чем не повинный человеческий род всего-навсего за какое-то яблоко, которое ему ничего не стоило помешать съесть? Что и говорить, сударыня, а любить превыше всего бога, характер которого, изображаемый в Библии, способен вселить лишь ужас,- невозможно. Если, как считают янсенисты (1), для достижения блаженства необходимо прежде всего любить бога, то мы не должны удивляться малому числу избранников, которые будут удостоены этого блаженства. Напротив, нужно думать, что мало кто сможет преодолеть в себе ненависть к такому богу; однако и этого, если верить иезуитам, вполне достаточно. Способность любить бога, из которого религия сделала ненавистнейшее существо, следует считать самой сверхъестественной из всех добродетелей, то есть наиболее противной природе! Очень трудно любить того, кого не знаешь; еще труднее любить того, кого боишься; любить же существо, которое нам изображают самыми отвратительными и отталкивающими красками, просто невозможно.

Поэтому мы и должны признать, что, не обладая непостижимой, неведомой благодатью, о которой профаны не имеют ни малейшего Понятия, христианин в здравом уме любить своего бога не может; святоши, хвастающие таким счастьем, могут, конечно, и обманываться. Ведь они ведут себя, как низкие льстецы, которые в надежде ублаготворить отвратительного тирана либо показать свое смирение и тем смягчить его гнев, на людях притворяются и

выражают свою неизменную любовь, ненавидя его в глубине души; иногда же они уподобляются экзальтированным мечтателям, внушившим себе какое-то сказочное представление о боге и не хотящим видеть тех его черт, которые характеризуют его как самое злое существо, не смотря на голословные утверждения о его доброте и справедливости. Самые искренние святоши похожи на женщин, пылающих безудержной страстью к любовнику, которого другие, не влюбленные в него, считают просто даже недостойным привязанности. Мадам де Севинье (2) говорила, что она любит бога как благородного человека, каких она еще не знала. Но благороден ли христианский бог? Если бы мадам де Севинье хоть немного только подумала о том портрете, который дают нам библия и богословы, она вряд ли могла бы любить оригинал.

Что же касается любви к ближнему, то разве мы нуждаемся в религии, что сознавать, что наш долг быть благожелательными и любить себе подобных следует из самой человеческой природы? Ведь только давая другим ощутить свое расположение, мы можем пробудить в них; те чувства, которые нам бы хотелось, чтобы они питали к нам. Вполне достаточно быть просто человеком, чтобы претендовать на сердечное отношение всякого другого человека, не лишенного чувства гуманности и не урода. Кому лучше вас, сударыня, знакомо это чувство? Разве ваша участливая душа не испытывает на каждом шагу удовлетворения от облегчения чужих страданий? Вряд ли вы были бы в состоянии независимо от каких бы то ни. Было предписаний религии равнодушно смотреть на слезы и нужды вашего ближнего. Приносить людям счастье - не значит ли властвовать над их душами? Так наслаждайтесь же этой властью, продолжайте расточать вокруг себя добро и радость; вы обретете довольство собой и почерпнете удовлетворение в своих благодеяниях; вас благословят ваши близкие и принесут вам заслуженную дань привязанности, на которую имеют право все| добрые души.

Не довольствуясь проповедью любви к ближнему, христианство предписывает также любить врагов; это изобретение приписывается самому сыну божьему; именно благодаря этой заповеди богословы ставят христианскую мораль выше всех этических систем античных мудрецов. Важно, однако, установить, применима ли эта заповедь в жизни; человек с возвышенной, благородной душой, конечно, может ставить себя выше всех оскорблений; забывать нанесенные обиды благородно, и человеку большого сердца естественно платить за зло добром и тем заставлять обидчика краснеть; но испытывать настоящую нежность к тем, кто стремится нам вредить, невозможно; эту заповедь любви к врагам, изобретением которой так гордится христианство, сами же христиане преступают на каждом шагу. Да и можно ли действительно любить тех, кто нас заставляет страдать? Властны ли мы радоваться собственному горю, с радостью получать оскорбления, любить людей, обходящихся с нами жестоко? Нет, конечно. Мы можем стойко и спокойно выносить страдания и неприятности, мы можем утешаться надеждой на небесное воздаяние; но в ожидании этих наград мы никак не можем испытывать искренней любви к злым существам, которым приписываем терзающие нас в данный момент страдания; в крайнем случае мы будем избегать таких людей, но это никак не может называться любовью. Хотя христианская религия и предписывает формально любовь к ближнему, любовь к врагам, прощение оскорблений, мы не можем не видеть, что все эти заповеди нарушаются и преступаются на каждом шагу теми людьми, которые их проповедуют и восхваляют. В особенности же никак не могут похвастать строгим выполнением этих замечательных предписаний сами священники. Правда, что всякого человека, не разделяющего их взглядов, они уже и не считают ни ближним, ни даже просто человеком. Поэтому-то, конечно, они и порочат, и гонят, и, где только могут, истребляют всех, кто им не нравится; мы не видим, чтобы они прощали своих врагов, - разве только в тех случаях, когда они просто не в состоянии отомстить. Правда, они уничтожают не собственных врагов, мстят не за собственные оскорбления, а за обиды, нанесенные богу, который, по-видимому, без их помощи не смог бы постоять за себя; кроме того известно, что враги священников странным образом оказываются всегда и врагами бога; у бога всегда общие интересы со своими земными министрами; и он, конечно, осудил бы своих служителей, если бы по малодушной снисходительности они стали прощать совместно с ним понесенные обиды и оскорбления. Священники, видите ли, проявляют жестокость, мстительность, бесчеловечность всегда только из религиозного рвения; они, конечно, не упустили бы случая прощать своих врагов, если бы не боялись, что их милосердный бог взыщет с них за излишнюю снисходительность.