Итак, сударыня, не будем ссылаться на противоречивые разглагольствования наших священников; до смерти напугав своими страшными догмами, они стараются подбадривать нас туманными надеждами и призывают довериться богу, против которого они нас сами же восстановили; пусть же они не говорят нам, что бремя христово легко; напротив, оно невыносимо для всякого, кто понимает, в чем оно заключается; оно легко только тем, кто несет его, не раздумывая, или же тем, кто перекладывает его на плечи других.

Разрешите мне, сударыня, поговорить о вас. Очень ли вы были счастливы, довольны и веселы, когда поведали мне о тех тайных беспокойствах и волнениях, вызванных в вашей душе суеверием, которые уже начали мало-помалу роковым образом овладевать вашим умом и которые я теперь стараюсь рассеять? Не казалось ли вам, что ваша душа погружается в самые мрачные бездны отчаяния, несмотря на ваш трезвый ум, на ваши здравые суждения? Не собирались ли вы самым серьезным образом отказаться от счастья? Не готовились ли вы в угоду религии уйти от света, предать забвению все свои общественные обязанности? Все это меня опечалило, но не удивило: христианская религия считает своим долгом разрушать счастье и покой человека; религия всегда вселяет в душу тревогу, трепет; приняв эту религию, можно быть счастливым, только не вдумываясь в ее догмы; для вас религия означала бы самое безысходное несчастье; ваш последовательный ум неизбежно стремился бы охватить все ее принципы в целом; ваше чувствительное воображение привело бы вас к крайностям, опасным для вас самой и достаточно болезненным для ваших близких и друзей. Такая душа, как ваша, никогда не знала бы ни мира, ни спокойствия; угрозы религии слишком убедительны, а ее противоречивые утешения слишком неопределенны и не могут внушить человеку ни чувства уверенности в себе, ни спокойствия, без которого нельзя ни создать собственное счастье, ни трудиться для счастья других.

Я уже говорил вам, что считаю невозможным для человека заботиться о чужом счастьи, если он несчастлив сам. Святоша, во всем себе отказывающий, во всем сомневающийся, непрестанно укоряющий себя, разжигающий религиозный экстаз молитвами, постами и уединением, неизбежно должен раздражаться и сердиться на всех, кто не считает нужным принуждать себя к таким же мучительным жертвам; такой святоша не может не беситься и не осуждать профанов, пренебрегающих обязанностями, возложенными на людей, по его мнению, самим богом. Ему хорошо только в обществе тех, кто смотрит на все его же глазами; всех остальных он избегает и в конце концов начинает ненавидеть; вместе с тем он считает нужным всюду выставлять напоказ свои убеждения, свою набожность, даже с риском быть смешным. К тому же, если бы такой святоша обнаруживал снисходительность, ему пришлось бы опасаться, что его примут за сообщника всех тех людей, которые поносят его бога; он должен обличать всех грешников, и он это делает, конечно, резко и сурово, потому что на душе у него нелегко; он должен на них гневаться, а следовательно, он становится неприятным и невыносимым для людей, когда достаточно ревностно выполняет свои благочестивые обязанности; если же он проявляет снисходительность, мягкость и терпимость,- значит, он грешит против религии.

Набожность порождает в нас дурные чувства, которые рано или поздно сказываются в нашем поведении и отталкивают от нас окружающих. Святоши чувствуют себя превосходно; мир им несносен, и они несносны миру, который не мог бы и существовать, если бы каждый стремился к высоким и недостижимым добродетелям, предписываемым религией. Христианство несоединимо с земным миром; бог требует всего нашего сердца, мы ничего не смеем утаить для наших жалких собратий; как только становимся набожными, мы даже считаем долгом мучить своих ближних, чтобы наставить их на путь добродетелей, от которых якобы зависит их будущее спасение.

Странная религия, не правда ли? Ведь если бы каждый в точности и неукоснительно выполнял все ее предписания, это привело бы к полному развалу общества! Искренне верующий ставит себе недостижимые идеалы, недоступные человеческой природе; и так как, несмотря на все свои усилия, человек не может достичь этих идеалов, он всегда недоволен собой; он считает себя жертвой божьего гнева, он во всем укоряет себя, он испытывает угрызения совести за все радости, которые себе позволил; он трепещет, опасаясь, что каждый шаг может повести его к гибели; он приходит к выводу, что вернее и надежнее избегать общества, которое ежеминутно может отвлечь его от мнимых обязанностей, толкнуть на грех, сделать его свидетелем или сообщником разврата; и, наконец, если этот человек очень благочестив, он не может не избегать или не презирать людей, которые, согласно мрачным религиозным представлениям, только и делают, что раздражают и гневят бога.

С другой стороны, вы знаете, сударыня, что обычно именно печаль и страдания толкают человека к религии; мы, как правило, обращаемся к небу, когда здешний мир нас оставляет или перестает нам нравиться; именно в лоне церкви ищут тщеславные люди утешения в своих неудачах и в крушении честолюбивых планов; изысканные или развращенные женщины становятся святошами, когда видят, что свет перестает ими заниматься; тогда они отдают богу свое потрепанное сердце и увядшую красоту, которая уже не может пленить никого в этом мире; с душой, переполненной горечью, снедаемые печалью, взбешенные против общества, где уже не рассчитывают играть никакой роли, они предаются религиозным безумствам после того как прославились в свете пороками и безумствами; с яростью в душе они простираются перед богом, который, по правде сказать, не слишком-то щедро вознаграждает их за утраченные прелести. Одним словом, люди по большей части обращаются к богу под влиянием дурного настроения, несчастья, потерь; мы обычно отдаемся в руки священников, толкаемые жестокими разочарованиями и крушением каких-либо страстных надежд; в этом-то и проявляется перст божий; бог посылает нам страдания, чтобы спасти нас.

Поэтому нет ничего удивительного, если люди набожные кажутся нам обычно мрачными и суровыми. Эти настроения к тому же непрестанно поддерживаются и питаются религией, которая только и способна все больше и больше ожесточать душу, подпавшую под ее влияние. Однако беседа с духовником - слабое утешение в потере возлюбленного; надежды на будущую жизнь не могут заменить нам реальных радостей здешнего мира; и все никчемные, бессмысленные религиозные обряды вряд ли могут заполнить душу, которая в свое время не насытилась ни интригами, ни наслаждениями светской жизни.

Итак, мы видим, сударыня, что плоды этих потрясающих обращений людей к религии, долженствующие обрадовать всемогущего со всем его синклитом, не имеют никакой ценности для нас, смертных. Если эти перемены, происходящие с человеком по благости божьей, не делают его все-таки более счастливым и радостным, то еще меньше радости и пользы от таких обращений всем их свидетелям и очевидцам. Действительно, какой толк обществу от того, что кто-то обратился к богу? Люди эти, отмеченные перстом божьим, не становятся лучшими; они не делают никакого реального добра своим ближним. Становится ли смиренным и добрым какой-нибудь заносчивый и важный придворный? Исправляет ли жестокий все то зло, которое он причинял? Возвращает ли казнокрад все, что он похитил у общества? Искупает ли изысканная светская женщина своим религиозным рвением все то зло, которое причинили семье ее распущенность и рассеянная жизнь? Нет, конечно нет, эти новообращенные, испытавшие прикосновение божьего перста, ограничиваются по большей части молитвами, постами, благотворительностью и уединением, посещением церкви, преклонением перед священниками, интригами и злословием в пользу той или иной церковной партии, опорочением всех, кто не согласен с их духовником, и демонстрацией смехотворного, преувеличенного усердия к делам, в которых они ничего не смыслят; всем этим исчерпывается их долг по отношению к богу; ни люди, ни общество ничего не выигрывают от их чудесного превращения; напротив, благочестие часто лишь усугубляет и еще больше разжигает дурные свойства, которыми всегда отличались наши неофиты; но теперь эти свойства и страсти получают иное применение, а религия всегда оправдывает крайности, допущенные в ее интересах. Так, честолюбивый человек превратится в тщеславного и беспокойного фанатика и найдет оправдание своей страсти в благочестии; попавший в опалу придворный займется во имя бога интригами против своих врагов; злой и мстительный человек под предлогом отмщения за бога будет изыскивать способы мстить за собственные обиды; женщина, утратившая красоту и обратившаяся к богу, будет считать себя вправе отравлять жизнь мужа; она станет со всем благочестием злословить о других женщинах по поводу их невинных удовольствий; желая показать свою набожность, она обнаружит только дурное настроение, зависть, ревность, коварство; принимая близко к сердцу интересы бога, она проявит все свое невежество, все свое больное воображение и легковерие.