Максима стали обижать в садике, волей-неволей пришлось перевести его в другой, дешевле, но дальше от дома, куда ходили дети наименее состоятельных людей и эмигрантов.

Новый университет встретил меня гораздо более дружелюбно, чем я ожидала: одногруппники с радостью согласились мне помочь освоиться, а я со своей стороны получала удовольствие от свежего общения и искренне сожалела о том, что у меня недостаточно времени, чтобы подружиться с ребятами ближе, а так хотелось ходить на вечерние встречи в кафе и прогулки после пар.

В вузе никто, кроме преподавателей, не знал о том, что у меня есть муж и что он болен, что, помимо учёбы, я работаю в двух местах. Каждая минута моего существования была занята каким-то делом, и о том, что перенапряжение повлечёт за собой последствия, я старалась не думать. Всё, что ребята из группы знали о моей жизни, — это сын Максимка; кое-кто даже успел с ним познакомиться, так как по субботам он ходил на лекции вместе со мной.

Пришлось свести часы сна и отдыха к минимуму: я вставала в 6:30 утра, собирала себя и Максима, отводила его в садик, затем бежала на пары, после учёбы — в больницу — работать и навещать Дилана, дальше забирала сына, по пути мы заходили в магазин, дома ужинали, занимались своими делами, а поздно вечером, в дни смен, я уходила танцевать.

Я научилась засыпать сразу, как только голова касалась подушки. Если выдавалась свободная минута, которую я могла потратить как угодно, моё тело автоматически погружалось в дремоту.

От усталости хотелось плакать, иногда я уходила в ванную, якобы чтобы освежиться, а сама падала на пол, сворачивалась в позу эмбриона и сотрясалась в беззвучных рыданиях. Тайные истерики, как ни странно, помогали: после них чудесным образом появлялись силы жить и бороться дальше.

В июне я сдала сессию, причём один из экзаменов мне пришлось пересдать с тройки на четвёрку, чтобы получать стипендию в следующем полугодии (я не могла пренебрегать ею, мне она была необходима).

За первые два месяца пребывания в Москве в состоянии Дилана не произошло не то что больших — вообще никаких перемен. Я заходила к нему в палату по несколько раз в день, иногда что-то рассказывала, но мне всё больше казалось, что его нет в этом теле, что он где-то далеко.

Терапия не возымела ровно никакого эффекта, кроме того, что жизнь Дилана ещё поддерживалась аппаратами, и это давало слабую надежду. Никто из тех, кому кололи антиген, не мог продержаться более трёх недель. Возможно, Дилана спасло то, что он потерял много крови, и затем ему было проведено переливание, но вероятней всего, экспериментальный антиген оказался менее токсичным, чем прошлые. Как бы там ни было, рассуждения ни на шаг не приближали меня к решению проблемы, напротив, я осознавала, что Дилан не сможет вечно лежать в этой больнице.

Всё, что я могла, — это лезть из кожи вон, чтобы зарабатывать на жизнь, и учиться.

Лучше всего у меня получалось ремесло, которое я, по ряду причин, ненавидела, — танцы. Я снова стала девочкой «гоу-гоу», но мне было настолько стыдно за себя, что я выходила на сцену в чёрной маске на глазах. Меня так и прозвали: Маска. Летом мне предложили другое направление: стриптиз, и я решительно отказалась от него.

Но именно в клубе я могла привести свои мысли в порядок, отвлечься и снять нервное напряжение, каждой смены я ждала, стыдилась сама себе признаться в этом, ещё больше ненавидела это ремесло, но всё же ждала. Я чувствовала себя проклятой, однако сносила все трудности, уверяя себя, что это наказание за грехи.

Но мои грехи начали порождать новые грехи.

Сначала мне было страшно оставлять ребёнка одного на целую ночь, но Максим на удивление быстро привык и перестал бояться. Вообще он рос смелым мальчиком и с каждым днём становился всё более интересным, приносил из садика новые слова, рассказывал разные истории, чаще сказочные.

За всё лето не представилось ни единой возможности уехать на каникулы в Краснодар, хотя Максим скучал по бабушкам, деду и тёте Свете. Всё, чем я могла разнообразить жизнь сына, — это на месяц оставить его без детского сада (с условием, что он будет хорошо себя вести) и проводить это время с ним. Утром он вместе со мной вставал на работу; бывало, мы подолгу сидели в палате, где лежал Дилан. Максим любил спрашивать меня о папе, я отвечала, что он проснётся, когда выздоровеет, хотя сама верила в это всё меньше.

Изо дня в день ничего не менялось, мои усилия были напрасны. Однако я исправно оплачивала лечение и содержание Дилана в больнице, которое месяц за месяцем становилось всё более дорогостоящим.

Моя злость на саму себя росла с каждым днём, ведь из-за меня мой сын недополучал родительского внимания. Я хотела бы проводить с ним гораздо больше времени: гулять, играть, куда-нибудь ездить и т. д. Вместо этого я тянула непосильную ношу и вот-вот должна была надорваться, сломаться, но каждый день сама себе доказывала, что нельзя расслабляться, нельзя жалеть себя, когда-нибудь всё наладится, станет легче.

Я прекрасно понимала, что преподаватели и коллеги по работе в больнице делали мне поблажки. Возможно, на моём лице всё время было написано утомление, частенько мне советовали съездить куда-нибудь отдохнуть.

Итак, пятый курс остался за плечами, теперь впереди была финишная прямая перед интернатурой, и вполне возможно, что прямая эта могла оказаться не так проста, как мне бы хотелось.

Свободное время я посвящала написанию диплома, благо, при переводе в другой вуз мне не пришлось менять тему, и я была благодарна самой себе за наработки, сделанные ранее. Нельзя сказать, что я успела отдохнуть за лето: когда было не на работу с утра, я, порой, засиживалась за написанием диплома до рассвета. Я вновь почувствовала, что, если бы не вечная усталость, я была бы влюблена в свою учёбу, в свою будущую профессию.