Шрифт:
А Василий, видя, что сын выпил один, не налив ему, еще более освирепел.
– Говорит тебе отец - ступай домой, а ты смешки ему показываешь? Проси в субботу расчет и... марш в деревню! Слышишь?
– Не пойду!
– твердо сказал Яков и упрямо мотнул головой.
– Это как так?
– взревел Василий и, опершись руками о бочку, поднялся со своего места.
– Я тебе говорю или нет? Что ты, собака, против отца рычишь? Забыл, что я могу с тобой сделать? Забыл ты?
Губы у него дрожали, лицо кривили судороги; две жилы вздулись на висках.
– Ничего я не забыл, - вполголоса сказал Яков, не глядя на отца. Ты-то все ли помнишь, гляди?
– Не твое дело учить меня! Разражу вдребезги...
Яков уклонился от руки отца, поднятой над его головой, и, стиснув зубы, заявил:
– Ты не тронь меня... Здесь не деревня.
– Молчать! Я тебе везде - отец!..
– Здесь в волости не выпорешь, нет ее здесь, волости-то, - усмехнулся Яков прямо в лицо ему и тоже медленно поднялся.
Василий, с налитыми кровью глазами, вытянув вперед шею, сжал кулаки и дышал в лицо сына горячим дыханием, смешанным с запахом водки; а Яков откинулся назад и зорко следил угрюмым взглядом за каждым движением отца, готовый отражать удары, наружно спокойный, но - весь в горячем поту. Между ними была бочка, служившая им столом.
– Не выпорю?
– хрипло спросил Василий, изгибая спину, как кот, готовый прыгнуть.
– Здесь - все ровня... Ты рабочий - и я тоже.
– Вон что-о?
– Ну, а как? За что ты на меня взъелся? Думаешь, я не понимаю? Ты сам сначала...
Василий зарычал и так быстро взмахнул рукой, что Яков не успел уклониться. Удар попал ему по голове; он пошатнулся и оскалил зубы в зверское лицо отца, уже снова поднявшего руку.
– Смотри!
– предупредил он его, сжимая кулаки.
– Я тебе - посмотрю!
– Брось, мол!
– Ага... ты!.. ты - отца?.. отца?.. отца?..
Им было тесно тут, в ногах у них путалось кулье из-под соли, опрокинутая бочка, обрубок.
Отбиваясь кулаками от ударов, Яков, бледный и потный, со стиснутыми зубами и по-волчьи горевшим взглядом, медленно отступал перед отцом, а тот шел на него, свирепо махая кулаками, слепой в своей злобе, как-то вдруг и странно растрепавшийся - точно ощетинился, как освирепевший кабан.
– Отстань - будет - брось!
– говорил Яков, зловеще и спокойно, выходя из двери шалаша на волю.
Отец рычал и лез на него, но его удары встречали только кулаки сына.
– Ишь как тебя... ишь...
– поддразнивал его Яков, сознавая себя более ловким.
– Погоди... пос-стой...
Но Яков прыгнул вбок и бросился бежать к морю.
Василий пустился за ним, наклонив голову и простирая руки вперед, но запнулся ногой за что-то и упал грудью на песок. Он быстро поднялся на колени и сел, упершись в песок руками. Он был совершенно обессилен этой возней и тоскливо завыл от жгучего чувства неудовлетворенной обиды, от горького сознания своей слабости.
– Будь ты проклят!
– захрипел он, вытягивая шею к Якову и сплевывая пену бешенства со своих дрожащих губ.
Яков прислонился к лодке и зорко смотрел на него, потирая рукой ушибленную голову. Один рукав его рубахи был оторван и висел на нитке, ворот тоже был разорван, белая потная грудь лоснилась на солнце, точно смазанная жиром. Он чувствовал теперь презрение к отцу; он считал его сильнее, и, глядя, как отец, растрепанный и жалкий, сидит на песке и грозит ему кулаками, он улыбался снисходительной, обидной улыбкой сильного слабому.
– Проклят ты от меня... вовеки!
Василий так громко крикнул проклятие, что Яков невольно оглянулся в даль моря, к промыслу, точно думал, что там услышат этот крик бессилия.
Но там были только волны и солнце. Тогда он сплюнул в сторону и сказал:
– Кричи!.. Кому досалишь? Себе только... А коли у нас так вышло, я вот что скажу...
– Молчи!.. Уйди с глаз... уйди!
– крикнул Василий.
– В деревню я не пойду... буду тут зимовать...
– говорил Яков, не переставая следить за движениями отца.
– Мне здесь лучше, - я это понимаю, не дурак. Здесь легче... Там ты бы надо мной верховодил, как хотел, а здесь - на-ко выкуси!
Он показал отцу кукиш и засмеялся, не громко, но так, что Василий, снова разъяренный, вскочил на ноги и, схватив весло, бросился к нему, хрипло выкрикивая:
– Отцу? Отцу-то? Убью...
Но, когда он, слепой в своей ярости, подскочил к лодке, Яков был уже далеко от него. Он бежал, и оторванный рукав рубашки несся за ним по воздуху.
Василий бросил в него веслом, оно не долетело, и мужик, снова обессиленный, свалился грудью в лодку и царапал ногтями дерево, глядя на сына, а тот кричал ему издали: