Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу - открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина - в широчайшем белом капоте, - в широких его рукавах сверкают голые, сильные руки. Когда он пришел - она извинилась:

– Прости, что я так, по-домашнему, - жарко мне! Толста немножко... Она провела руками по груди, по бедрам, и этот жест, откровенно кокетливый, гордый, заставил Самгина сказать с невольным восхищением:

– До чего ты красива!

– Разве? Смотри, не влюбись!

– А - нельзя?

– Можно, да - не надо, - сказала она удивительно просто и этим вызвала у него лирическое настроение, - с этим настроением он и слушал ее.

– Недавно я говорю ей: "Чего ты, Лидия, сохнешь? Выходила бы замуж, вот - за Самгина вышла бы".
– "Я, говорит, могу выйти только за дворянина, а подходящего - нет". Подходящий - это такой, видишь ли, который не забыл исторической роли дворянства и верен триаде: православие, самодержавие, народность. Ну, я ей сказала: "Милая, ведь эдакому-то около ста лет!" Рассердилась.

Самгину хотелось спросить ее о многом, но он спросил:

– Что такое Безбедов?

Выбирая печенье из вазы, она взглянула на него, немножко прищурясь, и медленно, неохотно ответила:

– Сам видишь: миру служить - не хочет, себе - не умеет.
– И тотчас же продолжала, но уже поспешно, как бы желая сгладить эти слова:

– Смешной. Выдумал, что голуби его - самые лучшие в городе; врет, что какие-то премии получил за них, а премии получил трактирщик Блинов. Старые охотники говорят, что голубятник он плохой и птицу только портит. Считает себя свободным человеком. Оно, пожалуй, так и есть, если понимать свободу как бесцельность. Вообще же он - не глуп. Но я думаю, что кончит плохо...

Слушая плавную речь ее, Самгин привычно испытывал зависть, - хорошо говорит она - просто, ярко. У него же слова - серые и беспокойные, как вот эти бабочки над лампой. А она снова говорила о Лидии, но уже мелочно, придирчиво - о том, как неумело одевается Лидия, как плохо понимает прочитанные книги, неумело правит кружком "взыскующих града". И вдруг сказала:

– Люди интеллигентного чина делятся на два типа: одни - качаются, точно маятники, другие - кружатся, как стрелки циферблата, будто бы показывая утро, полдень, вечер, полночь. А ведь время-то не в их воле! Силою воображения можно изменить представление о мире, а сущность-то - не изменишь.

Связи между этими словами и тем, что она говорила о Лидии, Самгин не уловил, но слова эти как бы поставили пред дверью, которую он не умел открыть, и - вот она сама открывается. Он молчал, ожидая, что сейчас Марина заговорит о себе, о своей вере, мироощущении.

– Рабочие хотят взять фабрики, крестьяне - землю, интеллигентам хочется власти, - говорила она, перебирая пальцами кружево на груди.
– Все это, конечно, и нужно и будет, но ведь таких, как ты, - удовлетворит ли это?

Самгин промолчал, рассматривая на огонь вино в старинной хрустальной рюмке, - вино золотистое, как ее глаза. В вопросе Марины он почувствовал что-то опасное для себя, задумался: что? И вдруг понял, что если он сегодня, здесь заговорит о себе, - он скажет что-то похожее на слова, сказанные ею о Безбедове. Это очень неприятно удивило его, и, прихлебывая вино, он повторил про себя: "Миру служить - не хочет, себе - не умеет", "свобода - бесцельность". Поправив очки, он внимательно, недоверчиво посмотрел на нее, но она все расправляла кружева, и лицо ее было спокойно, глаза задумчиво смотрели на мелькание бабочек, - потом она стала отгонять их, размахивая чайной салфеткой.

– Сколько их налетело, а если дверь закрыть - душно будет!

Лирическое настроение Самгина было разрушено. Ждать - нечего, о себе эта женщина ничего не скажет. Он встал. Когда она, прощаясь, протянула ему руку, капот на груди распахнулся, мелькнул розоватый, прозрачный шелк рубашки и как-то странно, воинственно напряженные груди.

– Ой, - сказала она, запахивая капот, - тут Самгин увидел до колена ее ногу, в белом чулке. Это осталось в памяти, не волнуя, даже заставило подумать неприязненно:

"Точно каменная. Вероятно, и на тело скупа так же, как на деньги".

Но по отношению к нему она не скупилась на деньги. Как-то сидя у него и увидав пакеты книг, принесенные с почты, она сказала:

– А много ты на книги тратишь!
– И дружески спросила: - Не увеличить ли оклад тебе?

Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина знала это. Но серьезные книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе Марина сказала:

– Кричит, как истеричка, от которой ушел любовник, а любовник-то давно уже надоел ей!

Через двое суток Самгин сидел в саду, уступив просьбе Безбедова посмотреть новых голубей. Безбедов торчал на крыше, держась одной рукой за трубу, балансируя помелом в другой; нелепая фигура его в неподпоясанной блузе и широких штанах была похожа на бутылку, заткнутую круглой пробкой в форме головы. В мутном, горячем воздухе, невысоко и лениво, летало штук десять голубей. Безбедов рычал и свистел. Но вот он наклонился вниз, как бы готовясь спрыгнуть с крыши, мрачно спросил: - Меня?
– и крикнул: - Клим Иванович, к вам пришли!