Дэвид: «Ну да. Очень похоже, что так и будет. По крайней мере, сейчас это кажется очень правдоподобным. И не только это».

Клаудия вспыхнула, но старалась сохранить иронический тон: «Что там еще? Венерические заболевания? Ты думаешь, я могу подхватить венерическую болезнь?»

Дэвид покраснел. Он смутился, что его дочь произнесла то, на что он мог только намекнуть, но он спокойно ответил: «Ты будешь не первой, с кем это произойдет».

«Ты будешь не первой, с кем это произойдет! – пародируя отца, произнесла Клаудия. Потом она добавила: – Ну а вы будете не первыми родителями, которые ничего ни о чем не знали». Ее насмешки были жестоки, но исполнены страдания. Она почти плакала.

И снова, казалось, отец не обратил внимания на ее слезы, а она – на его озабоченность. На этот раз язвительность дочери разозлила его. «Черт побери, Клаудия, ты можешь смеяться надо мной, но я имею право требовать, чтобы ты соблюдала правила, принятые в нашем доме. Я – твой отец, и у меня тоже есть права. И их нельзя назвать неразумными. И я желаю тебе только добра». Несмотря на всю его злобу, он говорил устало, как будто произносил эти слова в сотый раз и не надеялся, что его услышат. Он говорил как человек, который проиграл в долгой, изнуряющей борьбе не только со своей дочерью, но и с самим собой.

Когда Дэвид замолчал, с его дочерью что-то произошло. Может быть, он и говорил ей подобные слова уже не раз, но сейчас она услышала в них что-то новое. Клаудия покраснела, ее тело напряглось, кулаки сжались, и она наклонилась к отцу. «Ну и что ты хочешь, чтобы я делала? – Ее голос все больше походил на крик. – Сидела в моей прибранной комнате как проклятая статуя? Я что, должна просто сидеть там сложа руки и сходить с ума?» Чувства, которые она сдерживала так долго, переполняли ее, она выражала их не только голосом, но и всем телом, будто и правда готова была взорваться. Этому чувству трудно было найти выход, оно прорывалось частями, пытаясь освободиться от другой силы в Клаудии, похожей на ту, что помогала ее отцу оставаться таким уравновешенным и не терять контроль над собой. В последних словах, которые она выкрикивала отцу, звучало отчаяние: «Этого ты от меня добиваешься? Чтобы я сидела дома в своей комнате и сходила с ума?»

Дэвид и раньше был спокойным, но сейчас он стал еще спокойнее. Он тщательно следил за своим тоном, напуганный яростью дочери. «Конечно, я не хочу этого, Клаудия. И ты это знаешь».

Его смирение совершенно не успокоило Клаудию, оно только усилило ее страдание. Когда она продолжила, ее голос по-прежнему дрожал от гнева. «Вот что происходит со мной, когда я остаюсь дома. Я чувствую, что схожу с ума». Она залилась слезами, всхлипывания постепенно превратились в горькие рыдания, все остальные ее эмоции растворились в плаче. Она плакала минуты три, и все это время в комнате стояла пугающая тишина. Постепенно рыдания становились менее громкими и отчаянными, теперь в них слышалось облегчение. Когда Клаудия плакала, она обняла себя за плечи скрещенными руками, как будто пыталась почувствовать себя менее одинокой. Волосы упали ей на лицо и прилипли к залитым слезами мокрым щекам.

Отец выглядел потрясенным, мать – крайне расстроенной. Никто не мог сказать ни слова. Дон казался озадаченным. Наконец тишину прервал детский голос Лауры, стоящей рядом с матерью. «Мама, что случилось с Клаудией?»

Кэролайн говорила мягко. «Она огорчена, дорогая. Но с ней все будет в порядке».

Неожиданно для себя я заговорил с Лаурой, хотя совершенно не собирался этого делать. Возможно, мне самому хотелось сделать то, что я ей посоветовал: «Знаешь, ты могла бы ее успокоить».

Лаура удивленно посмотрела на меня. «Я?».

Потом маленькая девочка подошла к сестре, протянула руку и дотронулась до плеча Клаудии. Смеясь и плача одновременно, Клаудия убрала волосы с мокрого лица и повернулась к Лауре. На минуту сестры обнялись, крепко прижавшись друг к другу. Из груди Клаудии вырвался звук, похожий одновременно и на смех, и на слезы, и на вздох облегчения. Когда сестры обнялись, казалось, все в комнате расслабились, как будто удалось вылечить глубокую рану одиночества и горя. Потом Лаура села рядом с Клаудией, все еще держа ее за руку.

Взволнованный, отец повернулся ко мне. «Мне бы хотелось, чтобы я тоже мог это сделать – вот так крепко обнять ее». В отличие от многих его предыдущих слов, эти слова были естественными, не отрепетированными, в них слышался трогательный оттенок искренней заботы, которую так легко проявляют дети, и с таким трудом – взрослые.

– Вы можете сделать это сейчас, – сказал я.

Клаудия оцепенела от моих слов, а отец покраснел.

– Нет, я так не могу. Наверное, если бы я умел это, было бы намного легче. Но я сижу здесь, продолжаю злиться и спрашиваю себя: что я сделал такого, что, по словам Клаудии, сводит ее с ума, что не в порядке в нашем доме?

Клаудия снова заговорила с оттенком гнева.

– А что ты сделал такого, чтобы довести меня до слез…

На секунду показалось, что спор возобновится, но потом Карл обратился к ней, чтобы разговор не зашел в тупик и чтобы сохранить то, что было достигнуто.

– Может быть, я смогу вам помочь. Для меня достаточно ясно, что произошло.

Клаудия посмотрела на него с легким испугом, но потом успокоилась, увидев его легкую улыбку.

Карл: «Я думаю, что толчком, доведшим тебя до слез, послужило мучительное благоразумие твоего отца. Ты высмеивала его, помнишь? – Клаудия слегка кивнула, – и я думаю, ты делала это, чтобы не заплакать. А может, ты вынуждала своего отца не прятаться и хоть каким-то образом отреагировать на тебя. – Карл чуть-чуть повернулся в кресле, наклонившись вперед. Его не зажженная трубка осторожно покачивалась в руке, опиравшейся на колено. – Твой отец прочитал лекцию о том, каково ему быть твоим отцом и как ты должна соблюдать домашние правила. У него множество настоящих чувств, но он не дает им выхода. Я думаю, тебя подтолкнуло то, что он не признавался в своих чувствах, продолжал пытаться быть разумным, пытался быть отцом больше, чем человеком. – Тут Карл остановился, а Клаудия ждала, чтобы он продолжил. Наконец он сказал: – Это был процесс разрушения отцом своих собственных чувств, собственной индивидуальности, вот, что, на мой взгляд, тебя так огорчило. И твое огорчение было обоснованно. Я думаю, это очень серьезная проблема».