Дети не так наивны и просты, как нам взрослым кажется. Если ребёнок часто молчит, не выражая своего мнения, по тому или иному поводу, то это очень тревожный звоночек для родителей. Его молчание совсем не означает, что он не всё видит – от него трудно что-либо утаить. И оно может означать лишь одно – отношения между ним и родителями дали глубокую трещину, называемую недоверием. Поверьте мне и моему опыту, что это недоверие позже обязательно обернётся серьёзными проблемами в жизни, как ребёнка, так и родителей, лишая их нормального общения и даже покоя.

Пока я мучилась и рассуждала, мама, проводив Ефима Яковлевича, молча, вернулась на кухню и продолжила заниматься недошинкованным луком на разделочной доске. Я пристроилась рядом на самодельной деревянной табуретке, терпеливо ожидая разъяснений о её споре с соседом в гостиной. Но мама угрюмо молчала, рассерженно постукивая ножом по доске, и ничего не хотела говорить. Я принялась задавать ей наводящие вопросы, но она отмахиваясь, только качала головой. Но я не отставала от мамы с расспросами, потому что не смогла бы успокоиться, пока не получу внятных разъяснений по поводу странного происшествия. Я нервно теребила то бантики на своих жиденьких косичках, то оборки домашнего платья и у меня даже попа нагрелась от нетерпеливого ёрзания на пятой точке по табуретке. Но я была бы не я, если бы не добилась своего!

Когда мама поняла, что от меня так просто не отделаться, и она напрасно надеется уйти от разговора, то прервала своё занятие и досадливо бросила кухонный нож на стол. Собираясь с мыслями, она дунула на прядки волос, выбившиеся из причёски на лоб. У неё были замечательные длинные тёмно-каштановые вьющиеся волосы, которые я любила расчесывать, пристроившись для этого на диване за её спиной. Потом я заплетала толстые косы, которые мама крепила у себя на затылке большими пластмассовыми шпильками.

И вот мама обречённо присела на другую табуретку рядом со мной для разговора, скрестив руки на коленях. И заговорила, наконец, предварительно взяв с меня твёрдое обещание никому не рассказывать о нашем разговоре. Теперь уже нет на этом свете ни мамы, ни того соседа и я не нарушаю свою детскую клятву рассказывая эту невыдуманную, простую и сложную одновременно, историю.

В то время наш город был очень молод, только начали строить новенькие многоквартирные дома для нефтяников Башкирии, и начали появляться первые улицы из новостроек. Жилья катастрофически не хватало всем рабочим и специалистам, прибывшим на новое нефтяное месторождение со всех республик огромной страны. Поэтому и мы сначала жили в неуютном и холодном от сырости бараке до того, как нас переселили в квартиру. Вынужденно на время в новые дома заселяли по две семьи в одну квартиру. Мы тоже с самого начала жили с подселением с другой семьёй по фамилии Барановы. Предполагалось скорое расселение семей в отдельные квартиры, но этот процесс начал затягиваться. И нам уже всем очень хотелось жить в своих отдельных квартирах, всех начинало немного утомлять совместное проживание с чужими семьями и жизнь с оглядкой. Мы, дети, постоянно подслушивали разговоры взрослых на лавочке во дворе о том, как это будет и когда.

А дома только и слышали от своих родителей приглушённое предупреждение:

– Дочь, туалет занят сейчас, подожди когда выйдут.

– Сейчас в кухню не заходи, там тётя Люда готовит ужин.

– Дети, тише, не шумите, дядя Миша отдыхает, он сильно простыл и заболел теперь. Ему надо поспать, а вы мешаете.

Мне, неугомонной торопыге, сильно досаждало это постоянное торможение в свободном передвижении по квартире. К обоюдной с Барановыми радости, нашу квартиру расселили в числе первых, потому что нас в семье было трое детей и у них ещё двое. Поэтому в доме шум и гвалт стоял хороший, как в мини – детском саду. Переезд соседей был одновременно радостным и печальным событием, для обеих семей, потому что мы дружили – и родители и дети.

О чём это я… Ах, да, – вот тогда, после ухода соседа, опустив глаза к полу, – было видно, что маме неприятен этот разговор, под страшным секретом мама рассказала мне:

– Всеми нами уважаемый сосед, позавидовал нашему расселению и задумал самостоятельно ускорить этот процесс в его квартире. Он не стал ждать своей очереди на расселение и решил, для этого применить свои профессиональные знания юриста.

Я знала, что семья Ефима Яковлевича жила в двух комнатах такой же трёхкомнатной квартиры, как наша. Третью дальнюю по расположению комнату в квартире с ним занимала одинокая женщина тётя Надя Чернова с дочерью, которая немного постарше меня по возрасту. Тётя Надя была очень худой и некрасивой, чем вызывала во мне оторопь и жалость к ней. А её отталкивающая внешность самым комичным образом совпадала с её фамилией.

У нее было очень худое вытянутое длинное лицо с темной землистого цвета кожей. На этом уже достаточно непривлекательном лице были тонкие, почти незаметные губы и заметные усы. В довершение, над всей этой непривлекательностью, нависал тонкий длинный горбатый нос крючком. А если ещё учесть, что у нее были черные, жидкие неухоженные волосы, то можно было сделать очевидный вывод, что это и было причиной её одиночества. Мужчины у неё не было. Мне, как и Ефиму Яковлевичу тоже, наверное, не хотелось бы встречать тётю Надю каждое утро на своей кухне. Наша соседка по квартире тётя Люда была гораздо симпатичнее и приветливее.

Но при такой отталкивающей внешности, тётя Надя не была шумной и скандальной, а напротив, умела всегда быть какой-то тихой и незаметной. Такой вот несимпатичный молчаливый и, совершенно беззлобный и безобидный человечек жил в добрососедстве со всеми. Удивительно, что от неё можно было иногда услышать несколько скупых слов. Она просто работала и растила одна дочку Люсю, и больше ни в чем она мной замечена не была. А от таких, как я любопытных и вездесущих детей трудно что-нибудь скрыть.