Шрифт:
Римпоче вышел из медитации, потакая капризу — он не нуждался в духовных упражнениях. Зачем крепконогому бегуну костыль веры? Отринув богов, Тсеван воспылал гордыней, желая постигнуть Великую Пустоту, достичь просветления — и явить себя миру в образе Майтрейи, будды грядущего…
Неожиданно храм потаенных мечтаний запылил сыплющейся штукатуркой, загрохотал валящейся кладкой — в голове, гудевшей колоколом, родился вопрос краснокожего дикаря: «Моя говорить, ваша слушать. Элеутерио Агпэоа, слышишь?»
Слабым мысленным эхо донесся ответ: «Слышу, Аидже».
«Тсеван Римпоче?»
Лама передал образ смирения.
«Моя думать, пора кончать со старшим. Надо собраться. Потом кончать с младшим».
«Младший сильнее, Аидже», — предупредил Агпэоа.
«Моя знать… Потому и собраться! Моя ждать»
«Аидже… — кротко воззвал Римпоче. — Не станет старшего — некому будет помочь младшему, и он ослабеет. Может быть, мы и одолеем его, но враг наш силен… Не следует ли еще больше ослабить младшего?»
Образ раздражения возник в сознании ламы, и растаял.
«Моя спрашивать — как?»
«Младший, как всякий смертный, опутан привязанностями — к отцу и матери, к сестре, к возлюбленной…»
«Убить их?»
Тсеван вздохнул, удрученно качая головой: неисправимый варвар…
«Ни в коем случае, Аидже. Если мы убьем родных и близких младшего, это возбудит в нем безраздельную ярость, придаст ему решимости и жажды мести…»
Римпоче изложил свой план в череде ясных образов, доступных разумению ребенка.
«Нужного человечка я уже… м-м… обработал. Он готов и ждет сигнала».
«Моя думать — хорошо это, — всколыхнулась пустота. — Вели ему приступать!»
«Да, Аидже…»
Мыслеобраз покорности растаял в трех связанных сознаниях.
[1] Процессор К1810ВМ88, советский аналог Intel 8088.
Глава 16
Глава 16.
Пятница, 27 января. Раннее утро
Москва, улица Малая Бронная
Игорь Максимович встал очень рано, часов в пять. Проворочавшись полночи, он заснул под утро, совершенно измучанный, но тягостный сон не принес услады. И снова явь…
Котов лежал один в огромной, пустой квартире, и ему было очень жалко себя.
«Двадцать седьмое января одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года…» — крутилось и крутилось в голове, как заезженная пластинка.
Двадцать седьмое января… Одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года…
Дата его смерти.
Мысль о том, что он умрет сегодня, наполняла холодным ужасом и тоской. А разные эмоциональные раздраи, вроде «я так не хочу-у!», и прочие выбрыки сознания, не брались им в расчет — всё предрешено. Исхода нет.
«Забавно…» — криво усмехнулся старик.
Свою судьбу он узнал еще до революции, и все минувшие годы лишь в этот треклятый день вспоминал о том, что грядет. Да и то не всегда — в сорок втором не до того было.
Котов прикрыл глаза, но дремота отлетела, вспугнутая нарастающим беспокойством.
«Пора вставать, хе-хе… В последний раз!»
Равнодушно откинув одеяло, он сел, нашаривая тапки, и поднялся, одной рукой упираясь в колено, а другой отталкиваясь от скрипнувшей кровати. Немочь, немочь…
Прошаркав на кухню, Игорь Максимович налил в джезву воды из-под крана, включил газ и дал подрагивавшим голубым язычкам пламени лизнуть закопченное донышко. Древняя бронзовая кофемолка не понадобилась, намолол с вечера.
«Справляем поминки, метагом?» — протащилась траурная мыслишка. Не дождалась раздраженного отклика — и осыпалась черной пыльцой.
Смысла не осталось ни в чем.
«Долги только раздать…»
Пухлая, отблескивающая шапочка пены вздулась, намереваясь сбежать, и Котов снял джезву. Прислушавшись к позывам голодного организма, он отрицательно мотнул головой — обойдешься, дряхлая плоть… Потерпишь. Тут осталось-то…
Последние четыре дня Игорь Максимович не ел, пил только. Противную теплую воду. Родниковую, правда. Но сегодня можно и побаловать себя. И сахару три ложечки… Нет, лучше сгущенки!
Намешав, Котов отхлебнул, поразившись обычной мелочи — он опасливо касался губами краешка чашки, боясь обжечься!
Глупости говорят люди, считая, будто деды устают жить…
— Один дурак сказал, — глухо проворчал метагом, — а остальные повторяют…
Старым людям куда страшнее, нежели молодым — они чуют подступающий предел. Черный, осыпающийся край могилы — неглубокой, всего в рост человека — и бездонной… Вот и цепляются за жизнь, скулят… то в больницу бросаются, то в церковь. «А вдруг там что-то есть?.. А вдруг хоть душа моя бессмертна?»