— Но то, что хотела, я уверена.

— Угу, было несколько идей, но только пару топорных рассказиков удалось написать. Куда мне до литературы.

— А так обязательно большую книгу делать?

— Да не в размере дело. От кого вести повествование? Как героев менять по ходу сюжета? А ещё, вдохновляясь кем-то или чем-то, хорошо бы не сделать дешёвую копию, а то совсем чушь выйдет. А если много пишешь, то и стараться над этим нужно, очевидно, много.

— Говоришь так, будто вдохновение и использование старых приёмчиков — что-то плохое.

— Конечно нет. Просто сделаешь тут схожесть, тут ещё маленькая деталька. А потом окажется, что вся книжка — это солянка.

— Мне кажется, что главное это мысль донести, а уж кому-нибудь точно по вкусу придётся.

— Это да. Я тоже так думала. Но раз начинаешь писать, то хочется собой быть. А у меня это плохо выходило.

— Значит, даже не попробуешь потом? — Тоня склонила голову Оле на плечо.

— А для кого, для себя? Могла бы тебе потом прочитать, хотя, проще тогда словами.

— Так пишут же не для других, а чтобы самому нравилось. Нет разве?

— Не знаю.

— Как это?

— Вот так. Пишешь для себя, а написанное должно быть для других, а то смысл от твоих каракуль? Наверное, ты права, если правда хочешь донести мысль и это видят, то не так страшна парочка помарок… Не, это отмазка какая-то. Стараться всегда нужно, а если не умеешь, то и не берись.

— Вот и дура ты.

— Почему дура сразу?!

— А потому и дура, мне папа говорил, что главное — начать. А там уж сам поймёшь и научишься, если желание есть. Или помогут, увидев старание и энтузиазм.

— Я знаю! Мне так говорили.

— Хе-хе-хе, почему не слушала тогда? Старших слушать надо.

— А ты меня слушаешь?

— Вот не была бы такой, то и слушала бы, — Тоня рассмеялась и обняла Олю.

— Хватит обзываться, а то я тебе щас. Не знаю. Подзатыльник дам.

— Ну, прости, не буду. Но я разве не права?

— Может, и права… Спать хочу.

А спокойно уснуть не выходило. Оля уставилась в бетонный потолок.

И в чём вообще заключается жизнь? В потоке событий, наверное. Совершенно разных. И за что тогда любить её, если почти все они сейчас, мягко сказать, плохие. За маленькие хорошие? Пожалуй. Мы же любим за отдельности, как и людей за хорошие стороны, забывая про плохие. Любим милоту, трагичность, печаль, воодушевление. Мы любим, когда это переплетено, когда скачет вверх и вниз как на батуте, но не когда идёт друг за другом ровным строем, будто из-под конвейера и по заданному плану. Что-то я начинаю от них уставать. Всё слишком монотонно, а изменить и нечего. Шанс как-то отвлечься выпадает крайне нечасто. Судьба же состоит в лавировании между новым и понятным, неизведанным и столь привычным. Уставали от революций, уставали от застоев, уставали от вражды, даже от любви. Такое ощущение, что лукавство и утаивание — единственный путь спокойно пожить. Даже не счастливо, а просто спокойно. Укроешься вот так одеялом, под которым тебя не достанут, мыслишь под ним мыслишки, и никто тебя не потревожит, и сам ты безоружен. Но и это не работает… Всё так сложно. Как бы хотелось всё упростить, свести до понятной для всех строчки. Красивой! Поэтичной. Это же проще запоминается. Надеюсь, у кого-нибудь это выйдет. Когда-нибудь.

Задерживаться в Ижевске у девчонок не было желания. Сны совершенно глупые снились. Только Тоня всё прижималась к подруге. Замёрзла, а может кошмар приснился. Всё спокойнее, если холодной, тихой ночью кто-то спит рядом с тобой, особенно если это кто-то, кто заботится о тебе. Только треск пламени угасал, чтобы завтра разгореться вновь. Тоже своего рода фотография.

Проснулись девочки резво, быстро собрались и спустились. Обобществили бесхозную буржуйку, примотав ко лбу танка и отправились дальше.

Десятки городов остались позади -

Судьба везде проста, ведь все они не мы.

Лесов, полей и сёл уставшие вожди

Лениво в закромах хранили коллажи.

Скорей запечатлей, в конвертик спрячь. Беги.

Набережные Челны. Ничего не меняется. Очередная больница, снесённая бомбёжками под основание, только одна несущая стена держалась и пара бетонных плит на ней. Койки украдкой выглядывают из-под снега, с арматуры свисает потрёпанный докторский халат. На месте исполкома похожая картина — зияющая дыра вместо фасада.

Только на паре уцелевших домов с торца можно было заметить что-то стоящее. В жёлтых и алых тонах, что были на фоне цвета угля и чугуна, мозаики: заводчане, штампующие победу для фронта; хлеб и каши из деревень для изголодавших бойцов; сами солдаты, бегущие в атаку. В зелёных и голубых же тонах картины будущего: летающие машины, у которых вместо колёс странные устройства со множеством трубок; бескрайний космос с далёкими колониями; яблони на Марсе; исследовательские подводные города под огромными куполами. Оно всё выглядит просто и прямолинейно, но в том цепляющий шарм. Честность и искренность труда тех, кто пережил это, кто это создал.

На территории одного института ещё стоял целым высоченный флагшток. Хлёсткие порывы зимнего ветра бряцали железками на нём, вызывая прохладный и успокаивающий звон, похожий на лёгонький дождик. Надорванный, давно выцветший советский флаг, посеченный осколками, не желал выполнять требования сдаться наконец и опасть вниз, как пожухлый листок. Несмотря на плачевный вид, он всё ещё рьяно реял на ветру, обнажая перед всеми свою строгую и серьёзную натуру. Ткань шуршит, снег хрустит. Нужно было ехать дальше.