Мужчина: лицо его было обрюзглое, в ссадинах и десятках морщин, пальцы-крюки держали обрез, будто часть тела, а взгляд его был столь же пустым, сколько обезумевшим.

Тоня открыла глаза, когда Оля уже стояла в полный рост. Она была решительна. Только взгляд выражал кашу ненависти и любви, которая выплёскивалась наружу в виде неутаимой злобы.

Кисть вцепилась в деревянное цевьё мёртвой хваткой, палец без промедлений дожал спуск. Плечо, ноющее, как и всё тело, от изорванных в шее нервов, сдержало самую пронзительную в жизни отдачу. Пуля вылетела из ствола, утягивая за собой пламя и пороховые газы. Олю, казалось, ничего не могло сейчас потревожить, но затихшая Тоня… Её испуг придавал сил действовать дальше. Только вот два глазика, до того источавших искорку и огонёк, теряли всё светлое и невинное в себе, отдаваясь бритвой по лёгким, прерывая дыхание.

Бандит замедлился, когда пуля пробила ткань и мясо, раздробила ребро на десятки частей, впившихся в лёгкое, а сама она застряла в теле свинцовым оплотом злобы, ненависти и животного страха. Но урод не останавливался! Новый выстрел, и пуля проделала то же самое, разорвав мягкие ткани, раздробив кости и постаравшись лишить врага дыхания. Но он лишь отхаркнулся. «Живучий!» — единственная приземлённая мысль у Оли в голове. Третий выстрел. Вновь отдача, вновь вся правая рука, щека и ухо, собственные рёбра отдались в мысли болью. Указательный палец застыл в положении «огонь». Из рук обидчика выпал обрез, взгляд урода переменился: наполнился кровью, жизнью и сознанием. Как же всё-таки не вовремя! Лёгкие разорваны на лоскуты, но он продолжает дышать. Пуля размежевала сотню нервов, вылетев насквозь. Мерзкое, сгнившее душой и сердцем, тело падает, как мешок с картошкой — тупо и грубо. Но почему-то этот взгляд не даёт покоя. Он будто пытается въесться в память, начинает разъедать изнутри. Уставшая Оля, еле перебирающая ногами, идёт к нему, левой ногой больно ударяется о катки, но лишь спотыкается, не обращая внимания на боль.

Тоня за доли секунд прокрутила в голове все рассказы дедушки о войне. Будто все его истории — это одно сплошное чувство или оборванная плёнка. Заметила толику сходства между его взглядом тогда, в моменты воспоминаний, его тихим и приятным, как топлёное молоко, тембром голоса, и Олей. Его истории о погибших друзьях, как их разрывало в клочья и давило под прессом войны. Как он сам был готов защищать и защищал родину, семью, себя, друзей. Нет, он не мстил, он сражался. Вспомнила, как он с радостью доставал проектор и с печальной улыбкой смотрел потёртые кадры, но для неё это было чем-то далёким, где-то там, случившимся не то что не с ней, а это и её прошлое тоже, но даже не с дедушкой. Он показывал свою старую накидку, фуфайку и рваный бушлат, которых в его части почти не было, показывал свой старенький Пистолет Коровина, который хранил после войны. Тоня не могла и подумать, что это было взаправду, ведь дедушка всегда был таким весёлым, таким заботливым и таким… Задумчивым. Почувствовала на щеках прохладные, почти белые кисти рук с красно-фиолетовыми венками на них. Когда она, будучи маленькой, проводила с ним выходные, он учил её кататься на велосипеде и подыгрывал детским капризам. Умело мастерил ей фанерные планеры, которые так же умело застревали в ветках, а мальчишки, что знали дедушку по его недюжинной смекалке в нахождении оправданий, лезли на дерево, доставая представителей авиаконструкторского гения и детской неуклюжести. Два дедушки — два фронтовика. Один оставался спокойным и серьёзным, другой лёгок на подъём и шутник, но оба глубоко в душе страстные романтики, любящие жизнь и дорожащие ею, её прекрасными и мимолётными, как маленькие искорки из костра, моментами. Одно Тоня понять не могла. Что же со всеми случилось? Не хотелось издавать и звука.

И вот: лицо, охваченное страхом перед смертью, лицо, осознавшее свою бесповоротную ошибку слишком поздно, лицо, желающее повернуть всю жизнь вспять. Какая разница, чего оно хочет? Вылетает только жалостливый, мерзкий хрип.

— Не надо…

Оля не опускает винтовку, продолжает смотреть на его теперь испускающее последний дух зарёванное лицо сквозь мушку. Он кряхтит, рожа бледнеет, а тело начинает подёргиваться в агонии, словно брюзжащая ядом гадюка в раскалённом добела котле. Безуспешно он делает последнее в своей жизни движение с характерным гортанным скрипом. Мстительное, бесчестное.

Выстрел.

По щекам уже стекали слёзы, которые, как думала Тоня, никем не будут замечены. Остался только страх, но не за себя. Тоня волновалась за подругу. За её доброту, за её вдумчивость, за её заботу, за её бледноватые, но такие тёплые руки, за её милую, и такую нежную шею, за её чёрные, приятные, будто льняное платье, волосы, за её спокойный голос, за её тихие монологи, за то, как она десятки раз рассказывала ей об интересующих вещах.

За неё саму.

Она же не дедушка, что с ней будет?

Ещё выстрел, и на месте глаза остаётся дыра. Ещё выстрел и переносица разрывается на ошмётки. Ещё выстрел и лоб раскраивается на две части. Ещё один. Ещё один. И ещё. И ещё! Между ними не проходило и секунды. Оля продолжала нажимать — только клацанье механизма. Но это лицо ещё можно было разгадать.

Проклиная себя, собственный эгоизм, инфантильность и слабость, Оля подняла берцовый сапог и наступила на голову со всей силы — Тоня услышала хруст костей. Вновь опустила ботинок, и черепушка раскололась, как грецкий орех. И снова. И снова! Жестокость сейчас — единственный выход. Берцы покрылись мозговым веществом, кровью, грязью, но она продолжала.

Вдруг ноги перестали держать, живот скрутило пуще прежнего, виски запульсировали. Нутро попросилось наружу. Челюсти невольно раскрылись до боли в сухожилиях, рана на шее застонала пуще прежнего, сознание помутнело, но Оля держалась. И вот, желудок опустошился полностью. Всё болело, но больше всего голова. Давление в мозгах, кажется, превысило тысячи атмосфер, настолько больно думать. Кровь продолжала течь. Оля секунду, стоя на четвереньках, смотрела на вышедшие злобу, ненависть, беспомощность, жалость, жестокость, глупость и не могла сдержать слёз. Руки тоже ослабели, она упала окончательно. Однако, собрав последние силы, медленно отползла, покрывая окровавленную одежду слоем свежей земли, рваной травы, вновь сдирая кожу о щебёнку.

У Тони остались силы лишь ждать — не могла двинуться, но не из-за страха, теперь не из-за него. Тучи наконец разошлись, дождь перестал, а на небе показался полумесяц.

Кое-как, навалившись всем телом на железный борт, Оля отряхнула берцы от мозгов, щёчки немного поблёскивали. Тихонько, перебирая ногами и руками, забралась в рубку. Грязные руки она вытерла о рубашку, схватив попутно бутылку противно тёплой воды. Чуть приподнялась, умылась, достала из аптечки медикаменты.

— Оля.