Шрифт:
– Врет холмовая, – сказала жена и королева. – Ты поверил ее пересказу? Ты не знаешь двуличности сидовских слов! Ей три тысячи лет. Она всю свою родню пережила, и нас переживет. А вот в то, что ей желается жалости твоей – еще как верю! Сам знаешь, как верней всего женщину утешить!
– Знаю, – согласился король, – а потому сейчас тебя еще разок разутешу. А там и договорим – поспокойнее…
За радостями семейной жизни побеседовать с Пирром Гулидиен забыл. Потому с патриархом пришлось разговаривать Немайн – сразу, как перестала общаться записками. Его святейшество явился в ее комнату, пошарил взглядом в поисках стульев и уселся на подходящий по высоте ларь – как раз в ногах у кровати. А раз с аварином он уже говорил…– И тут развела персидские древности, – сказал в качестве приветствия, – нехорошо. Христианам приличествуют стулья и скамьи, а не подушки и циновки.
– Обязательно заведу. Для гостей. А мне так удобней. Уютней.
Пирр повздыхал: мол, молодежь не понимает, что такое ломота в костях…– Как раз сегодня понимаю, – сказала Немайн. – Хотя ноют и не кости. Ты тоже по поводу песни?
По тому как долго его святейшество молчал, Немайн поняла – разговор будет нелегким. Когда заговорил – удивилась. Говорил не духовник и не церковный иерарх. Сторонник партии Мартины мягко упрекал нынешнюю главу ветви династии в политической легкомысленности.
– Зачем ты это сделала? Спела… да еще на чужом языке. Славянскую речь я узнал… Каждый увидел свое. Римлянам ты показала силу и власть. Накричала на королей – ни один не пикнул. Значит, признают твое право. Бритты увидели колдовство ужасной холмовой сиды. Голос–то твой… взять пониже – иерихонская труба будет. И как потолок не рухнул!
Он остановился, перевел дух. Обнаружил рядом с собой кувшин да кружку.– Вода, – пояснила Немайн, – кипяченая. Попросить, чтобы нам кофе принесли?
Пирр только рукой махнул. Налил полкружки, сделал глоток. Продолжил:– Что о тебе поняли англы и авары, я судить не берусь. Могу только вспомнить, что именно теперь вдоль всего Дуная аварин убивает славянина, а славянин – аварина, и оба падают замертво – тлеть непогребенными, потому что хоронить их некому… А еще – было мгновение, когда я поверил, что тот язык для тебя родной. Ты хорошо притворилась. Но – зачем?
Сида дернула обеими ушами разом. Улыбнулась.– Потому, святейший отец, что я не притворялась. Я действительно могу думать на том языке. Как и на греческом, камбрийском, латыни, армянском, фарси, английском. Что до тройного истолкования… Это случилось бы в любом случае, какой бы язык я ни выбрала. Да хоть и латынь! Люди видят то, что ожидают: римляне – августу, камбрийцы – сиду. Кого–то видят англы и авары… Кого–то, кого я напоминаю. Не меня. Это следствие того, что я ни к одному из этих образов не подхожу полностью, зато ко всем – слегка. А почему пела… Не смогла не запеть, вот и все.
– Но ты ведь и есть августа! Помазание на царство вторым крещением не смывается. А удочерение вообще процедура светская…
Немайн пожала плечами – и поморщилась. Неприятно!– Ты лучше меня знаешь, что я по римским меркам не гожусь в августы. Уши, глаза… А кроме этого…
Пирр аргумент не принял. Раскрыл ладонь, собрал лодочкой.– Тебе дано, – сказал жестко. – Царем Ираклием, Сенатом и Народом – но попущением свыше. Подходишь ты под суеверие толпы, не подходишь, неважно. Ты назначена. Тебе в руку хлеб положен, не камень – так ешь, а не бросай наземь…
‑ Я не знаю, к чему я назначена, – пожаловалась Немайн. – Я не знаю, кто и что я есть. Меня видят по–разному, меня видят с трех разных сторон… Можно сказать, что римляне, камбрийцы и все остальные видят трех разных Немайн. Живущий на равнине видит, что мир – плоский, как этот стол, а удаляющийся всадник просто становится меньше, пока не исчезнет в ковыле…
‑ Так видит аварин, – улыбнулся Пирр, – или перс. А камбриец? ‑ Камбриец – и, кстати, армянин – живет меж гор и холмов, и мир его напоминает дно вогнутой чаши – до тех пор, пока не доведется взойти на вершину. Почему я пускаю всех к себе на башню? Чтобы видели – мир не замыкается их двором, их семьей, их кланом. Говорят, с горы Сноудон видна вся Камбрия – так, как Глентуи с верхушки моей башни. И я буду говорить, петь, проповедовать – до тех пор, пока не возникнет обычай, по которому каждому камбрийцу нужно хотя бы раз в жизни взойти на Сноудон. В ясный день, когда под ним раскроется мир… Лучше всего – в самой ранней юности, когда он – или она, тут никаких послаблений! – сумеет понять единство Родины сердцем, и когда все дела и свершения будут еще впереди. На вопрос о римлянах у святой и вечной тоже ответ нашелся. ‑ Рим, – сказала она, – это земли, собранные вокруг моря – Нашего моря, римского! Грек – всегда немного мореплаватель. Потому среди греков всегда найдется желающий спорить с Аристотелем и доказывать, что мир выпукл. Иные мудрецы уверяют, что Земля вообще шарообразна – всего лишь из–за того, что уходящие за горизонт корабли скрываются постепенно. Сначала корпус, потом паруса, потом верхушки мачт. Третьи умеют налить вино в кубок так, чтобы держалось в нем выпуклым холмом, и говорят, что мы точно узнаем, что земля плоская, лишь когда кто–то вернется от края – и расскажет. А что круглая – если будет плыть все время в одну сторону и вернется с другой… Надо бы такой поход собрать, но денег не хватает. А кроме того, мне куда важней знать какой формы я сама! И доказать остальным. Пирр кивнул. Медленно. Когда поднял голову – перед сидой оказался не политик, а священник. Не патриарх, а исповедник – не императрицы. Странной девчушки с острыми ушами и глазами–плошками.– Ты изменилась, – сказал он, – не только внешне. Но и сестра тебя узнала не только по внешности. Я не могу и не буду спрашивать тебя о том, что было до признания – грехи, если были, вода крещения унесла, а остальное ты вправе хранить в тайне. И тебе самой придется соизмерять то, что тебе даровано – с даром иных людей, и догадываться, насколько тяжел будет с тебя спрос. Я только помочь смогу – если попросишь, когда расскажешь. А сегодня – утешу. В песне своей ты ошиблась. Пасха всегда и для всех, и для убитых в той же мере, что для живых. Именно потому, что воскресением Господним смерть побеждена! Так что, дочь моя, не все так плохо, как ты пела.