Мэр и слова выдавить не способен, консультанты переглядываются, а секретарь… Я отмираю, заметив, что подросток телефон прямо держит. Таким образом, и фото можно сделать.

— Положи телефон на стол, — приказываю мягко, — чтобы Анатолий Иванович видел.

— Иди сюда, — приказывает Кулак и это он мне.

Когда приближаюсь к нему, о страхе и мысли нет, но когда он берет меня под локоть — скользкой рептилией опоясывает осознание, что нам сейчас придется разговаривать.

Он ведет меня не к машине, а напрямую к Гостинице, через улицы, перекрестки, проспект.

Скованно удерживая за локоть, будто я под конвоем.

Незнакомые прохожие бурно реагируют на наш вид. Его — окровавленный и мощный. Мой — избитый и хрупкий.

В Гостинице он приказывает Светлане провести нас в комнату для встреч, но тут я вырываюсь. Пока она готовится к инсульту, Кулак впервые за последние десять минут смотрит на меня.

Берет опять под локоть, и ведет по лестнице в свой номер.

На втором пролете понимаю, почему он хотел в комнату для встреч. А не в номер.

В комнате скрывается в ванной на некоторое время. Я на стуле сижу и слушаю как цифровые цикады разрывают его планшет перекликиванием, сообщение за сообщением.

Кулак даже майку не натягивает, когда в спальню возвращается.

Хочу спросить, не помочь ли с ранами на руках, но во рту царит забвенный паралич.

Что-то во мне надрывается — будто внутренности бутафорией оказались и сейчас с них шелестом фольгу срывают — когда он на корточки передо мной присаживается, с обнаженным торсом. О Боже. Это хуже всего. Я на грани слез.

— Когда это случилось, конкретно? — спрашивает он тихо.

— Ты… имеешь в виду… то? — выдавливаю и выдавливаю.

Молчит и смотрит долго. Злой и деловой.

— Да, — наконец уточняет.

— Вчера до обеда.

— Конкретная причина, почему ты не сказала и разыграла спектакль? Конкретная, без деталей.

Я вздыхаю, это длится минуту где-то. Процесс. Вбирания воздуха. Он за колено меня берет, не нежно и не успокаивающе. Просто в лапу цепляет, и нет больше коленка.

— Потому что… я больше всего на свете не хотела… чтобы ты узнал и разочаровался во мне.

Говорю правду, ибо физических сил на ложь нет.

— Это конкретная?

— Да, — шепотом отзываюсь.

— Ты покрываешь его? — очень ровным и очень злым тоном интересуется Вася.

Во все глаза в него смотрю.

— К-кого?

— Мразь эту. Загродского.

— Ч-что?

И от гнева у меня в глазах белым полотном комната покрывается. Я вскакиваю и бросаюсь к чему-то. К вешалке. Или к тумбе.

Я разворчиваюсь к нему, едва не раздирая себе лицо пальцами.

Он вскакивает, но я уворачиваюсь, а затем хватаю его мышечную плоть у плеча.

— Покрываю, — ору я так, что горло саднит мгновенно, — его?! Как! Как ты смеешь! Чем!

Кулак хочет за талию меня перенести куда-то, но эта песенка спета.

Все. Сейчас все будет кончено. Безысходность встречает меня плотной тишиной. Я слышу тишину. А потом я слышу звук, что ее пожирает. Звук что есть всхлип. Мой всхлип.

Я больше никогда не смогу вернуть это обратно. Он увидит, кто я есть. И, конечно, все будет кончено. Я не выживу в его презрении к себе. Это противоречит моему выживанию.

Останавливаю мышцы лица руками, чтобы хоть какую-то отсрочку получить. Слезы уже пролились, но это ведь только начало.

Я отшагиваю, и отшагиваю, и отшагиваю от него, а он прет. Комната заканчивается.

Отворачиваюсь к неровно прокрашенной стене, прячусь. Как ребенок.

— Он больше не тронет тебя. Вообще. Алиса, это первый и последний раз. Больше такого вообще в жизни не будет. Никогда. Я обещаю.

Прямо в спину мне говорит. Близко нависает, на волосы сверху дышит.

Я касаюсь одной ладонью стены.

— Где т-ты был, Вася? Ты… видел его?

Обнимает меня за талию, всей длиной руки притягивая на себя. Хорошо, что лица моего рассмотреть не сможет. Я срываюсь на плач, толчками и месивом всхлипов выдавливаюсь вся наружу.

— Сломал ему все, что поломалось. Если не найдут там на дороге, то так и сдохнет. А ты, давай, выкинь из головы. Я знаю, кто он. Не переживай. Живой власти у него нет и не будет уже. Он на востоке болтался годами, здесь — это значит сбитый летчик.

— У т-тебя будут неприятности!