— Он жаловался, что я не умею готовить? — Я поднимаю взгляд на Ника. Он не удостаивает меня ответным, разглядывая содержимое тарелки, но уголок его рта дергается.

— Еще бы, — фыркает Рейвен, облизнув кончики пальцев. — Было там что-то про стрихнин, но я не запомнила.

Я умолкаю, делая вид, что не слышала, но в глубине души усмиряю желание наподдать Нику как следует, и даже синяки на его лице не смогут заставить меня смилостивиться.

— Вот я люблю еду, поэтому и еда любит меня. У нас это взаимно, — отшучивается Арти.

А я тихо бурчу, превращая картофель в пюре вилкой:

— Куда ж без взаимности, — думая совершенно не о том, что лежит на моей тарелке.

Расходимся мы далеко за полночь, нарушив все мыслимые и немыслимые правила дневного распорядка. Свобода от дежурства означает мытье посуды, так что, сложив в стопку тарелки и водрузив на поднос, я оборачиваюсь в поисках чего-то, чем эту гору можно перемыть.

— Арти, куда ты бросил мыло? — раздраженно кричу я. Терпение меня к этому моменту оставляет, и торчать еще час на кухне нет ни сил, ни желания.

— Все там, на месте. Так как «там, на месте» в случае Арта может означать «где угодно во вселенной», я решаю даже не предпринимать попытки выяснить и сэкономить время, как вдруг раздаётся голос Ника.

— Веснушка…

Я застываю, не дыша. Он никогда не называл меня так здесь, в реальности.

— Иди сюда, кажется, я нашел то, что ты искала.

Я оборачиваюсь в ту сторону, где Ник, придерживая рукой дверь, кивает на стоящую за ней коробку.

— Как ты меня назвал? — ошарашенно спрашиваю я и подхожу ближе. Все претензии, что я хотела ему высказать час назад, застревают в глотке.

Ник медленно опускается на корточки, достает из кучи хлама флакон со средством для мытья посуды, также медленно поднимается, держась за стену, и ставит его на поднос.

— Это же очевидно. Возможно, я тебя удивлю, но посмотри в зеркало, — он разворачивает меня лицом к треснутому стеклу, в котором в этот момент отражаемся мы оба, — или у тебя со зрением проблемы?

— Нет.

На моем лице появляется глупая улыбка, от которой сводит скулы, а следом за ним и сердце. Он ничего не помнит, но на ощупь, в темноте, все равно идет той же дорогой, прямо ко мне. Ник в ответ тоже растягивается в ухмылке.

— Вот это да, — приподняв бровь, удивляется парень. — И даже ни слова в ответ?

Его улыбка становится шире, и в отражении мелькают острые клыки, слегка выступающие за линию зубов. Всего секунда, но перед глазами проносится, как он прихватывает ими мои губы, прижимаясь во влажном поцелуе. Я крепко зажмуриваюсь и тут же открываю глаза. Откуда такие мысли?

— Иди, — говорит Ник, подталкивая меня к двери, и не глядя больше в мою сторону, возвращается к парням, а я впервые ловлю себя на том, что отступаю, как не отступала в спорах с ним никогда.

Если раньше мы цепляли друг друга, стоило только случайно пересечься, это было столпом порядка, чем-то незыблемым, на чем держались наши взаимоотношения, теперь же в голове засело навязчивое чувство вины, что доверься я ему в тот раз, ничего этого бы не случилось. И тогда пропасть между Ником, который бы не ушел, не был бы ранен и не ненавидел меня, и тем, о котором я читала, была чуть менее ощутима.

Внутри, в самом сердце так ярко щемит, так горько-сладко ноет от этой смеси прошлого и настоящего, что становиться трудно дышать.

Это снова все тот же Ник. Угрюмый, нескладный, словно собранный из сплошных углов, на каждый из которых можно нечаянно напороться, всего лишь неосторожно приблизившись. И одновременно абсолютно новый, незнакомый, которого хочется узнавать и узнавать ещё целую вечность. От каждого шрама на тонких пальцах до оттенка глаз, меняющих цвет в зависимости от шкалы настроения от гадкого до фантастически ужасного.

Теперь же я смотрю на него не как на головоломку из шипов, а как на тщательно собранный из мелких деталей механизм, идеально функционирующий в своей нетипичной для привычного мира сущности.

То, что я называла скрытностью, оказалось попыткой спрятать ото всех то, что дорого, как он прятал воспоминания. Сарказм и вечное недовольство — корпусом, защищающим тонко чувствующее сердце, а бунтарский облик — попыткой сопротивляться правилам, которым он не умел подчиняться в общем-то никогда.

Я не знаю, в какой момент образ невыносимого типа пошел трещинами, а когда раскололся окончательно, но вдруг понимаю, чего не хотела бы теперь точно — так это возвращать Ника из дневника.