— Ну да.

— И что они говорили?

— Дядюшка Жан сказал: "Скучает наша малышка, надо ее замуж отдавать". А отец ему говорит: "Боюсь, поздно уже". — "Почему поздно?" — "Влюбилась она". — "В кого?" — "Не знаю". — "Так надо узнать!" — говорит дядюшка Жан. Что там в точности было, мне неизвестно, сами понимаете, только отец дочку долго расспрашивал, и она ему в конце концов призналась.

— В чем призналась? — спросил капитан.

— Что любит господина барона Анри де Венаска.

— Надо же, как совпало! — рассмеялся Коробейник. Капитан сверкнул на него глазами.

— Молчи! — приказал он. — Говори дальше, Патриарх.

— Барона, — ответил старик, — уже с неделю вроде как нигде не видно.

— Да неужели?

— Спросите паромщика Симона, — опять усмехнулся Коробейник. — Может, он расскажет, где барон.

— Да замолчи же ты, болван! — прикрикнул на него капитан.

Патриарх продолжал:

— Господин де Монбрен все рассказал брату. Дядюшка Жан взъярился. Да, надо вам еще сказать, — перебил сам себя Патриарх, — что дело было вечером, часов в десять. Я лёг спать на сеновале, а хозяева фермы — в доме. Услышав шум, я встал и залез, как кошка, на платан прямо у окна большой гостиной. Окна были открыты — стало быть, я все видел и слышал.

— Это хорошо, — сказал капитан.

— Барышня сидела на стуле и рыдала. Отец ее ни слова не говорил, а дядюшка Жан ходил большими шагами, топал ногами, ругался, как язычник, и вдруг как закричит: "Никогда! Слышите? Никогда я не позволю девушке из рода Монбрен принадлежать к семейству душегубов!" Господин де Монбрен все молчал, барышня рыдала все пуще, а дядюшка Жан кричал все громче: "Я здесь хозяин! Я старший в семье! Этот замок мой! Я только затем не женился, чтобы моя племянница была богата, а в секретере в потайном ящике у меня лежит сто тысяч франков…"

— Так-так! — перебил Патриарха капитан. — Значит, эти сто тысяч у него в потайном ящике секретера?

— Вроде бы так. Ну, а когда я это узнал, остальное было уже не интересно, я слез с дерева и пошел спать.

— И стало быть, — спросил капитан, — ты не знаешь, что было дальше?

— Да нет, на другой день узнал — то есть вчера утром.

— И что же?

— Господин де Монбрен с братом чуть ли не рассорились, малышка кое-как держится, но отец ее видит, как она плачет, и теперь готов ей во всем угодить.

— А дальше?

— Дальше через три дня они уедут в Экс и останутся на всю зиму.

— А дядюшка Жан?

— Останется в Монбрене.

— Тогда, — хладнокровно сказал капитан, — дождемся, когда его брат с племянницей уедут, и зайдем к нему в гости.

— Очень будет неглупо, — сказал Коробейник.

— Молчи! — опять велел ему капитан.

И он погрузился в глубокое размышление, которое товарищи его не прерывали.

Потом он резко поднял голову:

— Значит, так, ребята: начинаем сегодня вечером.

— С пастора Дюфура?

— Конечно.

— В котором часу выходим?

— В десять, как луна зайдет.

— С лошадьми?

— Нет, без лошадей обойдемся.

— Как же?

— В девять пройдет почтовая карета на низ, с ней и переедем.

— Да нет, капитан, — возразил Коробейник, — в девять часов карета идет на верх.

— Для нас повернет назад.

— А пассажиры?

— Слезут.

Все молча поклонились.

— Теперь, — завершил обсуждение капитан, — кто хочет есть — доставайте провизию. А я посплю.

Капитан лёг на землю у большого сундука и, подложив себе под голову обе руки, закрыл глаза.

XI

Теперь вернемся в дом паромщика Симона Барталэ.

Мы помним, что в прошлую ночь он не ложился.

Симон как раз собирался поспать, когда в дверь постучали Стрелец с Коробейником, повстречавшиеся по дороге и вместе дошедшие до перевоза. А там он с ними проболтал до утра, конечно, не подозревая, сколько важного выболтал мнимому коробейнику.

Так что Симон был сонный, усталый, в первом часу ночи скудно поужинал, а потом уселся у камелька и тут же уснул. Хотя Симон был паромщиком, в нем что-то было от кучера дилижанса, который передает вожжи форейтору, а сам засыпает.

За тридцать шагов до станции кучер машинально просыпается, вылезает из кареты, стучится в дверь, перепрягает лошадей и опять засыпает до следующей станции.

Так и Симон.

В дурное время года на пароме Мирабо почти никого не бывало, кроме дилижансов. Тот, что ехал из Экса наверх, в Альпы, проходил часов в десять-одиннадцать вечера, обратный дилижанс — незадолго до рассвета.