Поэтому Симон спал с семи до десяти часов вечера, просыпался, даже еще не заслышав почтового рожка, перевозил карету на верх, ложился опять и просыпался уже тогда, когда приходило время встречать обратный дилижанс на другом берету.

Так что в этот вечер Симон возмещал предыдущую бессонную ночь.

Ровно в половине одиннадцатого прибыла карета на верх с кучером Гаво. Она была битком набита: пассажиры ехали на ярмарку в Маноск.

Гаво проворно спрыгнул на землю и сказал Симону:

— Ты только не рассказывай, что с нами вчера вечером было, ладно? Тут женщины, дети — еще напугаются.

Симон кивнул. Да и не хотелось ему разговаривать.

Когда карета уехала, Симон скоренько вернулся домой, лёг на постель и уснул глубоким сном. Но не прошло и часа, как он вдруг проснулся и кинулся к двери. Сквозь сон он что-то услышал: как будто почтовый рожок доносился издалека.

Сначала Симон подумал, что уже пять часов утра. Но часы в деревянном футляре, тикавшие в углу, развеяли эту иллюзию.

На часах было без двадцати двенадцать.

Тогда Симон решил, что это все во сне, и стал протирать глаза. Рожок звучал по-прежнему.

Симон открыл дверь и ступил за порог.

Нет, это был не сон: он все услышал верно. На другом берегу красной точкой светился фонарь дилижанса, а рожок звучал еще громче.

Обратная карета с Альп, проходящая через паром в пять утра, никак не могла быть здесь теперь, еще до полуночи. К тому же каждый кучер трубит в рожок по-своему, и Симон ясно узнавал мелодию Гаво.

Но ведь Гаво был здесь всего час назад.

На лбу у Симона выступил холодный пот. Он догадался — и боялся себе поверить.

Все же он спустился к берегу, отвязал барку, взялся за лебедку, и паром потянулся по своим воздушным рельсам к другому берегу.

Чем ближе он подходил к нему, тем лучше Симон узнавал и карету, и тройку серых лошадей. Потом он услышал голос:

— Давай, Симон, давай поживей! — кричали с берега.

Это был голос Гаво, но какой-то дрожащий и сдавленный, словно от страха.

Симон причалил к правому берегу.

Ночь была безлунной и почти беззвездной, но фонарь дилижанса светил далеко — и у Симона вдруг волосы встали дыбом.

На облучке рядом с форейтором сидел человек, в карете рядом с Гаво — еще один. Они были в черных балахонах и с пистолетами у пояса.

Еще несколько человек в таких же балахонах высунули головы в капюшонах из окон, и у дрожащего Симона никаких сомнений не осталось.

Можно было подумать, что дилижанс перевозит целую монашескую обитель — но это были не простые монахи, а черные грешники.

Гаво вышел из кареты и помог вкатить ее на паром.

То же сделал один из черных братьев.

Каждый взял под уздцы одну из пристяжных, и дилижанс въехал на баржу.

Гаво был бледен и дрожал всем телом от возбуждения, но и слова не смел сказать. Да и Симон без всяких пояснений понимал, что тут происходит.

Неподалеку от трактира "Черный голубь" люди в капюшонах остановили дилижанс, высадили трепещущих пассажиров, а кучера с форейтором заставили под страхом смерти отвезти себя на другую сторону Дюрансы.

Баржа вернулась на левый берег.

Тогда главарь черных грешников — тот, кого называли капитаном, — сказал Гаво:

— Теперь ступай. Карету с дилижанса можешь не вывозить, мы знаем дорогу.

От голоса этого человека Симон вздрогнул.

Перевозчик уставился на него, словно желая проникнуть взглядом под капюшон и увидеть скрытое лицо.

— Господи, — прошептал он, — как будто его голос… И тот же рост… и та же походка…

И когда капитан проходил мимо лебедки, Симон тихонько сказал:

— Господин Анри…

Капитан дернулся и так же тихо произнес:

— Берегись, друг мой Симон, не всякое имя следует говорить вслух!

Как ни тихо он это сказал, нашлось ухо, которое услышало его слова, — ухо кучера Гаво.

И когда все черные братья сошли на берег, а отпущенный ими в свою дорогу дилижанс поплыл на пароме обратно на правую сторону, Гаво подошел к побледневшему, безмолвному Симону и шепнул:

— Я тоже подумал, как и ты.

Симон вздрогнул.

— У меня слух дюже тонкий, — подмигнул кучер.