– Никто. Я последняя была.

Когда тетка Маня, надежно упрятав жиденькие косички в свои сорок четыре платка, ушла, оглядываясь, мы одновременно облегченно вздохнули.

– Да, слов нет, - проворчал Яков.
– Все сходится на твоем молодом друге.

– Слишком уж сходится, - осторожно возразил я.

– Факты, факты-то какие: записка под трупом, написанная его рукой, я уж не говорю о ее содержании, вражда, серьезная вражда с Самохиным, туманные угрозы. Опять же эти обломки шпаги: ты сам говорил, что у Саши дома целая мастерская. Там он вполне мог сделать из обломка клинка нож для личных нужд. Все, все сходится.

– За исключением одной немаловажной детали.

– Какой же?
– поинтересовался Яков.

– Психологической. В литературе это называется разностильной лексикой. Мне почему-то кажется, что убийство Самохина, с одной стороны, и телефонный звонок и перчатка - с другой - это не связанные между собой линии, случайно пересекшиеся в одной точке. Вся эта "пирушка с привидениями" находится в элементарном противоречии с таким реально жестоким исходом.

– Ерунда, - отмахнулся Яков.
– Это не для нашей работы.

– Не могу с тобой согласиться, - сказал я.
– Никак.

– А это мне и не надо, - холодно ответил Яков.
– Твое мнение мне неинтересно. Может быть, я и сам не очень уверен в виновности Саши, но проверить должен - профессия обязывает.

– Тебе бы сменить профессию, - мечтательно вздохнул я, чувствуя, как мы близки к ссоре.

– Что так?
– насторожился Яков.
– И какую бы ты мне предложил?

– Лесником бы тебе работать.

– Отчего же именно лесником?
– смутился он.

– От людей подальше!

Яков рассмеялся.

– Не петушись, Сережка, пойми меня: дело очень сложное, голова кругом идет. Не поверишь, я нутром чувствую, что это еще не все.

– Вот поэтому и не надо отвлекаться на явно второстепенные...

– Что вы хотите?
– перебил меня Яков, оборачиваясь на приоткрывшуюся дверь, в которую робко заглядывала дежурная гостиницы.

– Я хотела сказать, может, вам важно будет - ключ-то от тринадцатого номера нашелся.

– Как так?
– опешил Яков.

– Да вот так, уж не знаю.
– Она говорила, не входя в комнату. Нынче, как я смену принимала, так он уж на месте висел.

– А кто дежурил перед вами?
– Я встал и, пошире открыв дверь, пригласил ее в комнату.

– Воронцова, Ольга.

– Так, так, так, - запел Яков.
– А в тот вечер ее сменили вы, да?

– Так и есть, я меняла. Да она, я забыла сказать, и тогда приходила. Говорит: книгу оставила.

– Взяла и пошла?

– Да нет, - смутилась дежурная.
– Не сразу; она посидела немного заместо меня - я отлучалась, по личному то есть...

– Понятно, - перебил ее Яков.
– И когда это было?

– Да около восьми что-то.

Он посмотрел на меня, я кивнул.

К Староверцеву мы пошли сами. Он, совершенно убитый, сидел в своем кабинете, расположенном на втором этаже музея. Встретил он нас безучастно, видимо понимая, что ничего хорошего мы ему не скажем. Для человека его лет и склада характера такие потрясения не проходят легко и бесследно. За какие-то сутки он постарел так, что даже мне, знакомому с ним всего несколько дней, это сильно бросалось в глаза.

Яков, однако, на это ни малейшего внимания не обратил. Он деловито уселся за директорский стол и достал блокнот, поручив мне вести протокол допроса.

– Мне, право, легче рассказать о любом экспонате музея, чем о сотрудниках, - как-то беспомощно отозвался Староверцев на просьбу Якова.

– Сотрудников у вас не так уж много, - успокоил его тот.
– И они постоянно у вас на глазах, причем в самой выгодной обстановке - на работе. Какие-то впечатления о каждом ведь сложились у вас, верно?

Староверцев задумался и долго молчал.

– Начните с Самохина, - подсказал Яков.

– О покойниках плохо не говорят, но и хорошего о нем сказать нечего, - он помолчал.
– И плохого, конкретно плохого, - тоже.

– Как это понимать?
– улыбнулся я.

– Самохин из тех людей - заметьте, это только мои личные впечатления, - из тех людей, которые все время находятся на грани. На грани, скажем, нравственности и безнравственности. Я старался помочь ему, создать по мере сил благоприятную обстановку для его духовного перерождения, но оказался бессилен. У меня в конце концов сложилось такое мнение, впрочем довольно смутное, что Самохин был способен на многое. Я, конечно, не имею в виду благородные поступки, вы понимаете?