В темноте было хорошо. Я была ребёнком, и мне было абсолютно без разницы куда вдруг делось солнце и мир вокруг. Всё, что меня сейчас интересовало — это переливчатая, похожая на гигантскую искру бабочка, что порхала вокруг меня. Она не давалась в руки, но и не улетала, и я прыгала, подставляя пальчик в надежде, что крылатый огонёк захочет на него присесть и…

Очнулась оттого, что на лицо льётся вода. Непонимающе уставилась на склонившегося надо мной Гордеева, машинально утёрлась… И вспомнила!

Наверное, это отобразилось на лице, потому что не успела я ещё хоть как-то среагировать, как Игнат стиснул меня в объятиях — так сильно, что я не то, что нормально заистерить, но даже просто трепыхаться не могла. Только мычала. Или стонала? Выла?.. А потом до меня вдруг дошло, что я ещё и по пояс голая.

И это Игнат тоже почувствовал — возможно по тому, как я резко умолкла и напряглась, словно пытаясь сжаться. И он не стал держать. Просто, отстранившись, дал мне обхватить себя руками.

— Где футболка? — грозно, словно только это сейчас и важно, прорычала я.

— Она… — едва заметно замялся он, — немного испачкалась. На вот! — Вынул из машины, у заднего колеса которой я, оказывается, и сидела, мой рюкзак. — У тебя там, вроде, есть какие-то шмотки. Только… — окинул меня скептическим взглядом, — давай-ка, я тебя доумываю сначала?

— Зачем?

— Ну… Тоже испачкалась.

— Я сама, — решительно отстранила я его руку, но тут же спохватилась: — Отвернись!

Схватила початую пятилитровку воды и попыталась встать, но ноги не слушались. Меня качнуло, я схватилась за машину и «по стеночке» побрела назад, но, едва завернув «за угол», замерла: на земле валялась футболка, густо пропитанная кровью. Моя футболка.

— Это… что? — оторопела я.

Игнат обернулся. Выругался сквозь зубы и пинком отбросил кровавую тряпку из поля зрения.

— Это… — отупело повторила я, — это что, это… — и согнулась вдруг в резком рвотном спазме.

…Словом, умывал меня всё-таки Гордеев, а я, в минуту лишившись остатков сил уже плевать хотела и на свою голую грудь, и на обтирающие её его руки. Перед глазами стояла лужа вязкой крови на бетоне, серо-розовые крупинки мозга на застывшем лице Рагифа… и я сама, падающая на всё это в наплывающем обмороке…

Умыв, Игнат сам вынул из моего рюкзака чистую майку и помог надеть. Взялся за юбку, но я забрала:

— Я сама.

Пока кое-как, дрожащими руками, натягивала её, Игнат собрал перепачканную одежду в кучу и, плеснув на неё из канистры, поджёг. А на меня вдруг накатило отупение. Я просто сидела на переднем пассажирском и смотрела в одну точку.

— Километров через сто будет мотель, — переворошив напоследок догоревшие тряпки, наконец уселся Игнат за руль. — Там наверняка есть душ. Остановиться?

Вместо ответа я расхохоталась. Вот просто ржала как больная и понимала, что это ненормально, но не могла остановиться. Игнат не мешал — ни когда смеялась, ни потом, когда снова отупело смотрела в одну точку. И лишь после того, как из груди вырвался всхлип и по щекам вдруг сами собою поползли слёзы, прижал машину к обочине и просто крепко меня обнял. А я вцепилась в него, как утопающий в соломинку… и с каким-то мучительным облегчением разрыдалась.

На тот момент мы отъехали от жуткой промзоны так далеко, что даже признаков её не осталось. Вокруг была осень — медовая, солнечная. Но я заметила её лишь когда, проревевшись, затихла наконец на груди Гордеева. Прильнув щекой к сильному, терпко пахнущему гарью и потом плечу, смотрела на ярко-синие пятна неба в золотых прорехах деревьев и чувствовала себя такой счастливой! Почти как в глубоком детстве, когда всё ещё казалось понятным и добрым.

— Он сказал, ты больше не вернёшься… — всхлипнув, шёпотом пожалилась я.

— Так и есть. В контору не вернусь, в агентуру. В свободные наёмники. — Сильнее стиснул объятия. — Но как я мог не вернуться к тебе? Я же обещал.

— Но ведь я не дождалась…

— Ты просто не сдалась, это другое. Это то, что делает тебя такой… — помолчал, словно подбирая слова, — такой особенной. Ты настоящий боец, Слав. Тебе просто не хватает опыта.

— Не хочу быть бойцом, — уткнувшись в его плечо лицом, капризно всхлипнула я. — Хочу быть просто девочкой. …Твоей.

Он улыбнулся. Я не видела этого, но почувствовала особенную теплую нежность в упавшем до шёпота голосе:

— Ты и есть моя девочка. Поэтому я и здесь.

Все те немногие разы, что мне перепадало Гордеевских поцелуев раньше — он меня просто жрал. Не спрашиваясь, не особо заботясь о взаимности. В него словно вселялся бес, и всё, что мне оставалось — подчиняться сумасшедшему напору страсти. Но сейчас я вдруг стала главной. Почти как тогда в больнице, когда робко коснулась его губ впервые, а он лишь подхватил мой порыв, раскрывая его, но не навязывая своих правил. Давая мне самой прочувствовать пробуждение того самого беса страсти — в себе. И это было так… неудержимо!