Они разрушили и этот коварный план. И следующий — Роман полагал, будто недавняя ловушка являлась одним из витков. Слишком четко и логически выверено метили удары: только по Некру; прицельно по Роману; по ним обоим. Они со всем справились. И теперь Роман собирался уничтожить магистра-отступника из орденского совета, продвигавшего интересы темного библиотекаря, подохшего неприлично сколь долго лет назад.

Все правильно. Именно так, как и должно. Однако все время, какое он шел по коридору — современному, с мраморной плиткой на полу, начищенной до блеска, картинами в стиле модерн и абстракционизм на оштукатуренных светло-бежевых стенах, холодным белым светом неоновых ламп, льющемся с навесного потолка, — он думал о проклятом очередном витке мести.

Если Роман проиграет, погибнет и Некр. По идее, твари из пирамиды подобное невыгодно. Тем паче сейчас, раз подохший библиотекарь собрался лично явиться в мир, завладев телом пошатнувшегося разумом соплеменника. Но что, если Роман ошибся? Что, если враг наигрался уже в месть и просто желает устранить тех, кто способен помешать ему наконец-то осуществить цель изначальную: разрушить устоявшийся порядок вещей, попутно устроив аналог страшного суда, став истинным и единственным богом для всех выживших? Достигни он этого, будет властвовать в Яви, сравнявшись силой и возможностями с владыками Нави в их мире, а значит, со временем бросит вызов и им.

В поле зрения что-то мелькнуло, Роман сбился с шага и обернулся. Картина. Мало чем примечательная: такая же, как остальные, но в чем-то совершенно иная.

Он не любил набора цветовых пятен, называемых ныне «современным искусством». Однажды невесть зачем судьба занесла его в салон одной экзальтированной дамы, восхищавшейся Мунковским «Криком». Роман первое, что увидел на прекрасно выполненной копии с «шедевра» норвежского художника-экспрессиониста — морду спаниеля, закутанного в темную тряпку. Видимо вывалялся в грязи и был вымыт по распоряжению хозяйки, после чего укрыт полотенцем и имел весьма недовольный вид, переживая учиненное над ним насилие.

Все это Роман сказал хозяйке и ее гостям, был поднят на смех и ушел, нисколько не раскаявшись в содеянном. Тем паче гости-то смеялись искренне, а потом еще долго похихикивали, смотря на картину, не в силах уже отделаться от видения собачьего персонажа.

Однако здесь и сейчас было другое, действительно тронувшее тонкие струны души: рука и тянувшиеся от пальцев разноцветные нити. Абстракция, отнюдь таковой не являвшаяся. Синие, фиолетовые, сиреневые дуги в правом верхнем углу картины складывались воронкой. Белая точка в ее глубине чудилась отблеском то ли силы, то ли глаза. И у Романа не возникало сомнений: тот, кто управляет рукой кукловода, и есть истинный вершитель судеб. Далее — еще интереснее. Темно-синяя, переливающаяся серебристыми и зелеными бликами нить у самого конца завивалась кольцом, так что этого самого конца не было видно. Чем не знак Уробороса — символа Гильдии? Красная алая нить — явный намек на Орден. Ворсинки на другой, буро-серой, словно присыпанной пылью или песком, а может, змеиными чешуйками с перышками на конце — метаморфы, кто ж еще? И десяток иных, разноцветных, переливающихся, переплетающихся, создающих единую паутину — кто, если не люди и ведьмо-колдунья ватага во всем присущем ей многообразии?..

Роман шумно выдохнул, обернулся, всматриваясь в картину, висящую напротив, и ожидая очередного откровения. Но та оказалась пустой поделкой зарабатывающего на жизнь ремесленника: банальным переплетением линий и форм.

— Не заставляй себя ждать, молокосос! Цени мое время! — долетело из зала. А ведь Роман отнюдь не опаздывал на поединок, наоборот, пришел раньше.

Сколько же времени висело здесь это полотно? И зачем? Просто ли так или враг действительно смотрел через него в их мир и давал указания помощнику? Искреннему помощнику, полагающему, будто своими действиями не вредит человечеству, а наоборот, помогает. Сборище мразей, уничтоженных в конце самой страшной войны, тоже полагали, будто действуют во благо. Не вышло с одной «избранной расой» более двух тысячелетий назад, решили поддержать другую. И заморочили головы многим, в том числе и сверхам. А этот не заморочился: у него уже было свое служение и цель.

— Роман Алексеев! — вновь донеслось из зала: грозно, нетерпеливо, хорошо поставленным голосом, который тем не менее дрогнул. — Ты отнимаешь МОЕ время!

Мог ли отступник знать, где именно Роман остановился и что разглядывает? Да. Даже если коридор не оборудован скрытыми камерами, догадаться по шагам несложно. Боится?

«А сейчас и проверим», — решил Роман, шагнул к полотну и сорвал его со стены. Вышло не слишком почтительно: веревка, с помощью которой оно висело, оборвалась. Руку прошило холодом: картина мстила за столь варварское обращение. Но кто сказал, будто Роман не считался когда-то варваром?

В зал — просторный и круглый, словно блюдо или серебряный поднос, украшенный всевозможными завитушками, — он вышел походкой заправского моряка, впервые за полгода сошедшего на берег: слегка вразвалочку, нагло плюя на все шторма и бури, оставшиеся позади. Невесть откуда взялась эта походка. Роман ходил по морям и океанам нечасто, можно сказать вообще не ступал на палубу. Однако он, кажется, разгадал многовековую интригу и утвердился в правильности собственных выводов. Лишь очень глубоко, в самом темном уголке сознания билось подозрение: скорее всего, Алексей тоже многое узнал по дороге на поединок. Вот только рассказать никому не сумел.

Но Роман мог. И пусть вынос ссора из родных орденских комнат осуждался советом, молчать было бы преступлением. Для Ордена — в первую очередь!

— Чего ты добиваешься, мальчишка? Тебе не достучаться.

Магистр… отступник, входящий в совет Ордена, — тех, кто принимает решения, — сидел в глубоком кресле, которое так и подмывало обозвать троном, на возвышении у противоположной стены, под большой картиной. На ней сходились в эпичной битве две армии. Друг друга рвали не только люди, но и кони. Их копыта топтали павших, глаза горели злостью, присущей разве лишь келпи, инстинктивно ненавидящим теплокровных существ окромя некромантов, наполовину принадлежащих Нави.