Наверное, это жутко дорогая нишевая парфюмерия, но каждый визит к нему ассоциируется у меня с долгой очередью в детской поликлинике, когда я была очень болезненным ребенком - и мама часто таскала меня по врачам в поисках очередного «диагноза».

— Вам кажется, - спокойно отвечаю я.

Что бы там они не думали, какие бы приказы Олега не отрабатывали, одно мне известно наверняка - я не сумасшедшая. И все те вещи, которые пыталась сделать - делала совершенно осознанно, а не по велению шепота в голове.

— Ну вот, - доктор улыбается и записывает что-то в свой большой кожаный блокнот, - вы определенно идете на поправку. Что думаете о выписке?

Я безразлично киваю, даже особо не понимая, должно ли это означать согласие или нет.

Сегодняшний сеанс был коротким - всего минут тридцать вместо привычных полутора часов. И сегодня он даже не пытался вытащить из меня признание о несуществующих детских травмах. Но раз сам спросил, наверное, поступила новая разнарядка от Олега на тему того, что со мной делать дальше.

Неужели Олег решил забрать меня домой?

— Я думаю, Вероника, вам давно пора на выписку.

Доктор говорит это так воодушевленно, что на мгновение внутри меня появляется мысль о том, чтобы на ходу сочинить какую-то дичь и выдать ее за очередной «симптом». Но потом я вспоминаю, что здесь не считают меня сумасшедшей - здесь просто лепили из меня дуру, пока это было нужно. Очевидно, теперь в этом нет необходимости.

Пока думаю об этом, доктор участливо кладет ладонь мне на колено и сжимает пальцы, как будто пытается «пожать» его в знак добрых намерений.

Меня триггерит.

Именно это слово почему-то сразу приходит на ум. Услышала его в какой-то умной передаче и, кажется, оно обозначает слишком резкую реакцию на действия, которые не несут в себе ничего плохого, но для человека с триггером являются отсылкой к какой-то его психологической травме.

Я уже поняла, что мои травмы - это касания.

Мужские касания и даже в некоторой степени мужские знаки внимания.

Доктор только дотронулся, а моя внутренняя пружина сжимается до упора и так же резко распрямляется, заставляя вскочить на ноги, словно ошпаренную.

— Вероника, я просто… - Он выпучивает глаза - и за стеклами очков они становятся гротескно большими.
– Ничего такого…

Доктор резко срывается с места и несется до двери, чтобы открыть ее настежь.

Я обхватываю себя руками, бормочу какие-то спутанные слова благодарности и пулей выбегаю в коридор. Только добравшись до конца, где в тупике обустроен маленький зеленый уголок, чувствую себя в определенной безопасности. Здесь поблизости никого нет, кроме «женщины в черном» - ее так все называют. Она здесь постоянно гуляет, может часами напролет ходить от стены в стене, между которыми всего метра четыре расстояния.

И ей, как обычно, ни до кого нет дела. Даже сейчас она вряд ли осознает мое присутствие, но я все равно подвигаюсь ближе к окну. Здесь они хотя бы не зарешечены.

Мне противны любые прикосновения.

Потому что любой физический контакт возвращает меня сначала в тот день, когда Олег выстрелил в меня из ружья, а потом, когда меня искромсали между ног, чтобы достать ребенка.

Моего маленького Марса.

Которому не хватило сил бороться с жесткостью этого мира.

Я не хочу плакать и в последнее время практически не делаю этого, но каждый триггер всегда заканчивается истерикой. Приходится держать себя в руках во всех смыслах этого слова. Я так крепко цепляюсь пальцами в плечи, будто только это удерживает мое тело от того, чтобы развалиться на кусочки пазлов.

Нужно переключиться на что-то другое до того, как меня снова под руки утянут в палату.

Что там говорил доктор? Мне уже можно на выписку?

Мысль о том, чтобы снова быть рядом с Олегом, заставляет притронуться к оконному стеклу. Надавить на него пальцами. Здесь двойной стеклопакет, пробить его не получится, разве что посчастливиться раздобыть кирпич или стальную трубу.

Но, может быть…

Надавливаю пальцами и вдруг слышу из-за плеча:

— Сдаешься?

Голос настолько не выразительный, что я сперва принимаю его за мужской и инстинктивно прячу руку за спину, думая, что меня «застукал» кто-то из санитаров. Только потом соображаю, что это «женщина в черном». Она продолжает монотонный челночный ход от стены до стены, но поблизости кроме меня больше никого нет. Значит, и разговаривает она со мной.

Или с кем-то в своей голове?

Я отодвигаюсь от окна на пару шагов.

— Выход – это для слабаков, - продолжает «женщина в черном». На ней неизменный черный кардиган и узкие спортивные штаны с Мики Маусом.
– Давай, улетай, если слабачка.

— Слабачка, - даже не собираюсь отрицать очевидное.

Я так измучилась за последний год, что истощила все внутренние резервы. А ведь когда-то тоже считала такие мысли признаком сломанных внутренних опор. Но во мне их действительно не осталось. Ни одной, хотя я пыталась убедить себя, что жизнь прекрасна даже когда из нее забрали все радости.