Бью еще раз и еще, пока кулак не начинает саднить.

— Помогите!
– Набираю в грудь побольше воздуха.
– Помогите, пожалуйста!

Я уверена, что где-то здесь точно есть камера слежения - в таких местах без них просто нельзя. Мои скромные наблюдения и остатки способности здраво мыслить (каким-то чудом не заглушенные таблетками окончательно) подсказывают, что это «особенно место», куда сплавляют лечиться поехавших родственников, которых нельзя «светить» в государственных клиниках, где все совсем не так роскошно.

— Пожалуйста, - бью кулаком в стальную дверь, - мой малыш… Пожалуйста…

Меня слышат не сразу. Я кричу и кричу, и луплю кулаками до тех пор, пока запястья не начинают отчаянно болеть. И только потом в коридоре раздается ленивое шарканье.

— Что случилось?
– хрипит из-за двери голос моей надзирательницы.

— У меня отошли воды, - говорю еле слышно, потому что новый спазм в пояснице перекрывает горло.
– И, кажется, начались схватки.

— Сколько минут?
– спрашивает она, подавляя зевок.

— Что?

— Сколько минут интервал между схватками? Врача сейчас нет, нужно звонить, приедет только утром.

— Что ты несешь?
– Губы противно деревенеют. Я чувствую, что должна сопротивляться, должна сказать миллион слов или даже больше, лишь бы она подняла свою ленивую жопу и сделала что-нибудь.
– Я рожаю. Мне нужен врач, сейчас.

Надзирательница что-то невнятно бормочет, но ее шаги снова удаляются.

Я беспомощно стучу в дверь и из последних сил прошу не оставлять меня одну. Умоляю помочь если не мне, то хотя бы ребенку. Но все слова как будто проваливаются в пустоту, потому что за стенами моей тюрьмы больше не слышно ни звука.

Нужно поберечь силы.

Что там писали в тех книжках? Если начались схватки - нужно двигаться.

Я, придерживая ладонью поясницу, делаю пару шагов, оглядываясь в поисках опоры. Ходить вокруг стен здесь очень неудобно - они гладки, ухватиться не за что. Всплывшие в памяти маленькие полочки, которые Меркурий прибил для меня на стенах нашей квартиры, поднимают волну раскаленной боли где-то на уровне души.

Если бы я тогда ответила на его сообщение - все было бы по-другому? Если бы тогда, сидя на пляже, окруженная пафосом заботы Олега, я не думала о гордости, а подумала о любви и просто написала в ответ, что тоже хочу его увидеть - мы с Меркурием были бы сейчас где-то в другом месте? Были бы кем-то другим? Он бы не погиб, влезая в авантюру ради меня?

Я настолько накачана успокоительными, что почти не чувствую слез, пока они не начинают капать с подбородка.

Шмыгаю, подтираю нос ладонью и даю себе обещание не раскисать.

Нужно думать о маленькой жизни внутри меня, потому что она - единственное, что у меня осталось. Маленькая частичка любви, которая так и не случилась.

Вспоминаю совет надзирательницы и начинаю считать время между схватками. У меня нет ничего, даже отдаленно похожего на часы, а мысли текут вязко, словно патока, но все-равно кое-как справляюсь со счетом. Получается примерно каждых три минуты. Это еще нормально или уже критично?

Когда, наконец, лязгает дверной замок, мои схватки сокращаются до двух минут.

На пороге появляется надзирательница в сопровождении двух крепких санитаров и каталки, на которую меня укладывают как какую-то медузу. Санитарка небрежно подбирает мою свисающую руку и роняет мне на живот, потому что я сама не в силах это сделать.

— Дыши, - говорит тоном бессердечной салдафонши.
– Не ты первая в этих стенах рожаешь, не помрешь.

— Главное… ребенок. С ним все будет хорошо?

Глупо задавать этот вопрос женщине, у которой на лбу написано, что она может запросто, не моргнув глазом, переступить через умирающего котенка или щенка. Но мне больше некого спрашивать, а сама я так ужасно боюсь, что готова поверить даже в то, что последние недели малыш в моем животе даже не шевелился. Как будто… если бы я видела огромный живот собственными глазами, его могли просто украсть из меня однажды ночью. Но так ведь бывает как раз перед родами? Пока меня везут по тускло освещенному коридору, и колесики каталки монотонно стучат по гранитному полу, я пытаюсь вспомнить, действительно ли слышала что-то такое или выдумала ради самоуспокоения?

— Какой у меня срок?
– спрашиваю сухими губами, которые уже почти не в состоянии разлепить.

Конечно, салдафонша не отвечает и на этот вопрос.

Меня привозят в ярко-освещенную палату, и я болезненно морщусь, пытаясь спрятать лицо в плече, чтобы не ослепнуть. Здесь терпко воняет антисептиком, но я, по крайней мере, успеваю увидеть большой гинекологический стол в центре и врачей в белых халатах. Среди них, кажется, та белокурая женщина, которая уже пару раз осматривала меня на УЗИ, но я снова не уверена. После всех этих бесконечных резиновых дней без границ, таблеток, терапии у врача, задающего сводящие с ума вопросы, я больше не могу отличить реальность от своих выдумок.