И, выходит, во всём виноват Дуболом?

Нет, не во всём. Не он же заставил её выбрать историю и английский. Он, наоборот, говорил маме: пусть Софка выбирает сама, нечего ей навязывать. Понятно, что ему по фигу, он просто хотел, чтоб мама с Софой перестали орать и ссориться из-за предметов на ЕГЭ. Но… Но ведь в их ссорах он вообще-то не виноват. По крайней мере, в тех, что случались до того, как они стали жить втроём.

– Соня!

А в чём же виноват? Что же тогда изменилось так сильно, что Софа стала сама не своя с переезда?

Это-то и изменилось. Место. Город. Всё вокруг. И то, как её вырвали из прежнего: не спросив, резко и больно. По его милости. Потому, что его перевели в Чернов – и мама захотела поехать с ним. Захотела, поставив свои желания выше Софкиных. Но, собственно, почему мама должна была сделать наоборот? Не такое уж Софка сокровище, чтобы носиться с её хотелками. Одни их ссоры чего стоят. Конечно, потом они всегда мирились – до сегодняшнего дня. Но такую ссору, как сегодня, наверно, уже никогда не помирить…

Голова сама собой клонилась к груди. Перед глазами плыли пятнышки, складывались в цветные, неясные фигуры – без смысла, без сюжета, но наблюдать за ними было приятно и совсем не требовало сил. Плыли бы и плыли. Плыли бы и плыли… Софа чуть потянулась вперёд, клюнула воздух и очнулась. С удивлением обнаружила себя в чужой ванной – с развешанными над раковиной перчатками, с чужим резким запахом порошков и шампуней. Заторможенно вспомнила, что это квартира Алины. Перед глазами опять мелькнул долгий, спутанный день, начавшийся не у трубы даже, а с маминой смски в полночь.

Смска. Мама. Вдруг мама звонила? Где её телефон? В рюкзаке… Рюкзак в прихожей… Софка вскочила, уронив таз, изо всех сил толкнула дверь и заорала:

– Пустите меня! Алина Алексеевна! Выпустите меня сейчас же!

Дверь тут же открылась, вдвинулась внутрь ванной и стукнула Софу по лбу.

– Ты чего кричишь? – испуганно спросила Алина, оглядывая ванну, опрокинутый таз и саму Софку.

– Дверь… заперта… – задыхаясь, проговорила Софка.

– Нет, – покачала головой Алина. – Ты просто, видимо, наружу толкала. Она внутрь открывается.

Софа спрятала лицо в ладонях. Идиотка. Ну какой вообще ИОХ. Ей только куда-нибудь за лошадьми прибирать с такими мозгами.

– Мама не звонила?

– Я сама ей позвонила. Мы поговорили. Чай будешь?

– Что она сказала? – Голос звучал гнусаво, незнакомо-глухо.

– Решили, что на ночь останешься у меня, а завтра она приедет с первой электричкой, и вы подумаете, что делать.

– Я не поеду в Чернов.

– Давай отложим это до завтра, Соня.

– Я не поеду в Чернов! – оторвав ладони от лица, отчаянно произнесла она. – Не поеду!

Алина не ответила. Обхватила её за плечи и подтолкнула к кухне. Над столом горел золотистый ночник, стояли чашки, белела раскрытая пачка печенья.

– Сахар?

Софа уставилась на неё, не понимая. При чём тут сахар?

Алина вздохнула, насыпала в большую жёлтую чашку три ложки из сахарницы. Подвинула Софке.

– Пей.

Софа послушно сделала глоток – сладкий-сладкий крепкий чай. И вдруг кто-то передвинул рубильник яркости, вернул всё к нормальным настройкам. В голове прояснилось; Софка только что поняла, каким зашумлённым и заболоченным было всё весь этот день. Она залпом проглотила тёплый, ароматный чай. Алина протянула ей яблоко; Софка взяла, забыв поблагодарить, – и только в памяти толкнулось, как однажды, в далёком девятом, Алина вот так же протянула ей яблоко.

В тот день Софка поссорилась утром с мамой – крепко, злобно, – и весь день в школе была никакая. Настолько, что после уроков классная завела её в лаборантскую, усадила в продавленное кресло около стола, вручила огромное красное яблоко и велела:

– Рассказывай.

И Софка, поливая яблоко слезами, рассказала. Про то, что мама уедет на выходные. Что оставит её одну, несмотря на все Софкины просьбы не уезжать. Несмотря на то, что Софка жутко боится – и за маму (куда она уедет? как так? зачем?), и за себя (мама никогда, никогда не оставляла её одну, никогда…)

Тогда она ещё не знала, что это были первые ласточки; что ещё год – и мама начнёт говорить что-то о… Юрии Сергеевиче. Юре. Предлагать какие-то странные вещи… Зачем его обедать приглашать? Что за бред? На фига нам чужой мужик?

Иногда Софке казалось, что, если бы мама сразу сказала про всё начистоту, – она относилась бы к Дуболому лучше. А впрочем… Она же не из-за маминых слов – сказанных или не сказанных – относилась к нему так, как относилась. Она относилась к нему так, как он заслуживал своими поступками. Своей выпивкой. Отрыжкой, свинарником по всей квартире, попытками её воспитывать…