— Идем, Надя, — окрикнула меня Наташка у дверей института.

— Уже? — испуганно крикнула я.

Я не заметила, как вошла и вышла вторая группа и настала очередь третьей.

— Иди давай, не трусь, — кто-то подтолкнул меня в спину.

Я шла, но ноги были будто не мои. Мне казалось, что я иду как робот, сотрясаясь и дергаясь. Наша третья группа вошла в здание института. Улыбчивая стройная девушка встретила нас в холле и провела краткий инструктаж, затем всех вместе повела за собой по узкому коридору. Все, что было сказано этой девушкой, вылетело из головы также быстро, как и залетело туда. Я шла, ничего не соображая. Девушка открыла перед нами двери аудитории и пригласила войти. Мы вошли внутрь и задеревенели в центре просторного помещения, не зная, что делать дальше. Даже Татьяна Заречная замялась и спряталась за спиной у парня с воспаленным лицом. Слева, перед большими окнами, в тумане солнечных лучей, стояли два стола, за столами сидела приемная комиссия — три женщины и один мужчина. На другой стороне помещения, напротив комиссии, рядами стояли стулья, на стульях сидели студенты театрального.

— Так, ты, прыщавый, и ты, кудрявая, — свободны, остальные — садитесь, — вот так сразу разделалась с нами Огорельцева.

Мы быстро отошли к стульями, а ребята, которых она забраковала, ушли за дверь.

— Кто первый? — равнодушно спросила Огорельцева.

Я была так напугана, что боялась голову поднять. Уткнулась носом в пол и разглядывала свои босоножки. Похоже, что другие делали то же самое.

— Вы в театральное поступаете или куда? Если боитесь — пошли вон отсюда. Не собираюсь тратить на вас время, — закричала Огорельцева.

По паркету зацокали каблучки, я осторожно подняла голову и увидела Татьяну Заречную, которая продефилировала в центр аудитории и, задрав повыше свой и без того вздернутый нос, отчеканила: «Татьяна Заречная, 17 лет». Члены комиссии пошептались, сделали себе пометки на листах. Я осторожно повернула голову и через плечо посмотрела на студентов. Они сидели с безразличными лицами и разглядывали каждого из нас.

— Начинайте, — сказала Огорельцева.

Заречная принялась читать Ахматову, затем Цветаеву, монолог Катерины из «Грозы» Островского и каждый раз Огорельцева ее перебивала и говорила: «далее». Так Татьяна рассказала всю программу. Мне не понравилось ее выступление, не потому что сама Заречная была мне неприятна, а потому что она старалась понравится всеми силами. Рассказывая свою программу Татьяна нагибалась вперед, будто сейчас упадет или напрыгнет на комиссию, прижимала руки к груди или возносила их к потолку, давила из себя слезу и пару раз шмыгнула носом, в общем, изображала героиню, как могла.

— Хорошо. Давайте песню.

Петь Заречная не умела, а может быть просто от нервов голос срывался и не вытягивал высокие ноты.

— Спасибо, жду вас на втором туре, — сказала Огорельцева.

— Спасибо, Даная Борисовна! — воскликнула Заречная и побежала за двери.

— Следующий, — попросила Огорельцева.

— Ничего себе, — подумала я, — она ее взяла? Значит, мне нечего боятся, ведь я могу рассказать намного лучше!

Следующим вышел парень. Невысокий, щуплый, сутулый, очень забавный. Волосы коротко острижены, уши торчат, высокий выпуклый лоб и большие наивные глаза, как у удивленного ребенка. Выглядел он простодушным, добрым парнем, располагал к себе мгновенно.

— Представьтесь, — надменно протянула Даная Борисовна.

— Петр Федоров, 17 лет, — ответил парень, широко улыбаясь.

— Петр Федоров, откуда вы?

— Дак из деревни я, из Федоровки, это что в двух часах от вас.

— Понятно. Начинайте, — немного брезгливо попросила Огорельцева.

— А с чего лучше, с басни или… — поинтересовался парень.

— Не важно, с чего хотите, — махнула рукой суровая женщина и добавила, — в вашем случае не имеет значения с чего начинать и так все ясно.

Парень не обратил внимания на тон недовольной женщины, выпрямился. Его осанка изменилась, лицо стало серьезным, взгляд засиял, глаза стали метать искры.

— Товарищи, на политическом положении долго останавливаться не приходится, политический вопрос теперь вплотную подходит к военному… — начал рассказывать Петр Федоров речь В.И. Ленина.

Среди студентов поднялся хохот, Федорова это не смутило. Он развернулся и начал ходить по аудитории, обращаясь к каждому с одухотворенным лицом. Федоров объяснял, разговаривал с каждым из нас, использовал жесты и был таким естественным и убедительным, будто он всю жизнь выступал перед людьми. Когда он закончил, кто-то из студентов зааплодировал, а кто-то крикнул: ура, товарищи! Я расплылась в улыбке и с восторгом смотрела на ссутулившегося обратно парня, с детским наивным взглядом.

— Достаточно, — холодно произнесла Огорельцева.

— Стихи теперь, да? — спросил Петр.

— Я сказала достаточно, — повторила Огорельцева.

— Я песню могу, — не понимал Федоров.

— Мне было достаточно, Петров, идите, — махнула рукой недовольная женщина.

— Я Федоров, Петр Федоров, — все также, не понимая, добродушно говорил Петр.

— Да хоть Вася Пупкин, идите уже, вы мне не подходите, — раздраженно крикнула Даная Борисовна.

— Да? Ну… Извините.

Парень ссутулился еще сильнее, поник и вышел за двери. Я была в недоумении. Заречную, такую неестественную, такую обыкновенную взяли, а парня, который заразил своим выступлением всех присутствующих — нет. Я не понимаю.

— Следующий, — властно потребовала Огорельцева.

Я вся вжалась в стул, как школьница, которая боится выходить к доске. Скосила глаза в сторону Наташки, она боялась не меньше моего. Делать нечего, пал или пропал. Я неуверенно поднялась и вышла в центр.

— Надежда Димитрова, 17 лет, — дрожащим голосом произнесла я.

Я посмотрела в лица членов комиссии. С краю сидела кудрявая женщина и по-доброму улыбалась, мне от ее улыбки сразу стало легче. Затем сидела еще одна женщина с равнодушным лицом, оценивающе смотрела на меня. И тут я встретилась взглядом с Огорельцевой. Ничего хорошего такой взгляд не обещал, но меня это не отпугнуло, а наоборот завело. Уж если погибать, то с песней! Огорельцева осмотрела внимательно мою фигуру, пошепталась с худощавым зализанным мужчиной из комиссии и спросила: