— Даная Борисовна, зачем вы так? — вступилась кудрявая.

— Ладно, даю тебе, Надежда, последний шанс. Вот у нас тут Тамара Алексеевна сидит, ей очень нужно оценить твои вокальные данные. Спой нам, — неожиданно ласково попросила Огорельцева.

— Что спеть? — шмыгая носом, спросила я.

— А давай «От улыбки хмурый день светлей», — заулыбалась Огорельцева.

— Вы серьезно? — строго спросила Тамара Алексеевна.

— Конечно! У нас тут театральный институт, нужно и поплакать уметь и посмеяться. Начинай! — скомандовала Огорельцева, и я начала.

Я пела, заикалась и вытирала слезы. Старалась. Это был последний шанс понравиться жестокой женщине.

— Я не могу на это смотреть, — сказала Тамара Алексеевна и отвернулась.

— Это вы, Тамарочка, в театре не работали, там такое каждый день происходит. Свободна, Надежда. Идите, — прервала меня Даная Борисовна.

Я попятилась к двери и вышла.

За порогом аудитории из меня хлынули слезы. Я заткнула себе рот руками, чтобы никто не услышал моих всхлипываний, и побрела по узкому коридору к выходу.

— Это конец, — думала я, — я облажалась. Я не смогла.

У выхода стояла молодая девушка, которая провожала нас до аудитории, она разбирала по стопочкам бумаги и бурчала себе под нос песенку. Она была симпатичная, высокая, с длинными стройными ногами, ее русые волосы волнами спускались до поясницы. Я невольно сравнила эту девушку с собой и вспомнила слова Огорельцевой, Заречной.

— Как я посмела думать о том, что смогу поступить, я ведь совсем не подхожу, совсем…

Мне стало гадко от самой себя, я захотела убежать, спрятаться, чтобы меня никто не увидел. Я тихо, не привлекая к себе внимания девушки, свернула на лестничную площадку и поднялась на верхний этаж.

— Подожду немного, успокоюсь, потом спущусь вниз и выйду на улицу, — решила я.

Я поднялась на третий этаж и оказалась в длинном коридоре. Справа окна, слева двери кабинетов. Стены в пролетах между дверьми были увешаны фотографиями в красивых рамах. Со снимков на меня смотрели студенты института, радостные, довольные. На других снимках были запечатлены сцены из спектаклей, репетиции, творческий процесс. Грусть и зависть проели дыру в моей груди, сдавили горло. Какой стыд. За минуты лишится своего счастья и даже не пытаться себя спасти! Но, что я могла сделать?

Всхлипывая, я присела на паркет и прижалась к холодной батарее под окном. Я пыталась успокоить себя, но становилось только хуже. Будущие актеры продолжали беспощадно улыбаться со снимков на стене. Всхлипывания становились все громче и незаметно перешли в тихий вой.

Вдруг, в нескольких шагах от меня, открылась дверь, и из нее вышел высокий мужчина с трубкой во рту. Он задумчиво прошел по коридору в сторону от меня, повернулся к окну и задымил, пристально разглядывая происходящее вдали. Одет он был в коричневые брюки и клетчатый пиджак. У него были густые седые волосы и черная с проседью аккуратно остриженная борода. Весь его вид выдавал в нем человека творческого. Наверное, он писатель, — подумала я.

— Что стряслось? — спросил он, не глядя в мою сторону.

Я отпустила батарею, поднялась с паркета.

— Извините, вы это мне? — спросила я тихо.

Мужчина медленно повернул голову ко мне и внимательно посмотрел в мое распухшее от слез лицо.

— Ваши всхлипывания мешают мне работать, — сказал он, отвернувшись обратно к окну.

— Извините, я сейчас уйду, — сказала я и зачем-то слегка поклонилась.

— Поступаете? — спросил творческий, высунув изо рта трубку, а после засунул ее обратно, щелкнув по ней зубами.

— Пробовала к Огорельцевой, но она меня… — я не сдержалась и снова разревелась, закрыв лицо руками и отвернувшись.

— Понятно, — равнодушно сказал творческий, — Ребята годами пытаются поступить. А вы хотели вот так сразу. Или думаете, что вы особенная, может у вас талант есть?

— Не знаю. Я не смогла нормально рассказать, — рыдала я, вспоминая прослушивание у Огорельцевой, — она задрала мне платье, а потом зализанный сказал, что не нужно быть недотрогой… но как же так… и все слышали, все видели, мне так стыдно…

Творческий стоял в стороне, дымил и даже не смотрел на меня. Но я почувствовала теплоту, которая исходила от него, мне захотелось рассказать ему все, поделиться своим горем, выплакаться. Я сдерживала себя, понимая, что жаловаться на женщину, которой я не понравилась, не правильно.

— Приходите завтра, — равнодушно произнес творческий и пошел обратно в кабинет.

— К Добровольскому? — спросила я.

— К Добровольскому, — повторил творческий.

— У меня нет шансов. Я — брюнетка, — обреченно сказала я.