Ашкед

(Рассказ мальчика)

В понедельник, сразу после занятий в группе продленного дня, Вовка пришел домой к Шурику.

Шурик стоит, согнувшись посреди комнаты, покрытый черным свитером, и обеими руками себя за шиворот тянет, то есть не себя, конечно, а свитер, и не за шиворот, а за воротник, и не ни с того ни с сего тянет, а потому только, что руки-то из рукавов вытащил, а вот голова в воротник почему-то не пролезает. А из-под свитера хриплые звуки доносятся, такие, как будто Шурику изо всей силы двумя руками горло сдавили. Должно быть, правда, очень душно ему, Шурику, там, под свитером.

Вовка долго не думал, а постоял просто так, посмотрел, посмеялся — тому посмеялся, что согнутый под черным свитером Шурик был точь-в-точь как фотограф без фотоаппарата, — а потом подошел к Шурику, взял свитер за низ, который сейчас оказался верхом, и ка-а-к на себя дернет — так что Шурикина голова сразу же из-под свитера выскочила, сам Вовка со свитером в руках на пол сел, то есть не сам по себе, конечно, сел, а не удержался на ногах и потому сел, а Шурик покачался чуть подольше, но на ногах тоже не удержался, только на пол не сел, а упал на живот. Так они вдвоем очутились на полу и смеялись до тех пор, пока у них за ушами не заболело. А как заболело, Вовка размахнулся, бросил свитер на диван и спросил Шурика:

— Ты зачем, кха-кхы, в него влез?

— Новый! Кха-кхы, — сказал Шурик. — В воскресенье с отцом на лыжах кататься в парк еду.

— И я! — заорал Вовка. — Я с вами! И я!

— Ладно, — сказал Шурик. — Не кричи. Отца спросим.

Когда зазвонил телефон и Шурикин папа вышел из своей комнаты, Вовка с Шуриком стали только делать вид, что разглядывают новый Шурикин конструктор, а сами на него больше и не взглянули, а только и делали, что сидели и ждали, когда же Шурикин папа перестанет говорить вежливым голосом в телефонную трубку «данет, данет, понимаю» и положит трубку на место. Шурикин папа говорил очень долго, так что Вовка не вытерпел да и уронил на пол Шурикину «Родную речь». А Шурик про «Родную речь» мигом все понял и сразу наподдал ногой кресло, так что оно с преотличным стуком повалилось на пол. Только Шурикин папа ничего этого не заметил. Он даже не вздрогнул. Он все говорил и говорил в телефонную трубку вежливым голосом «данет, данет, понимаю».

Но наконец он все-таки сказал последнее «данет», положил трубку и посмотрел на Шурика не очень-то весело.

— Пап! — сказал Шурик. — Мы ведь и Вовку возьмем, правда?

— А как же! — сразу сказал Шурикин папа. — Обязательно возьмем. Куда?

— Ну… в воскресе-енье… — сказал Шурик.

— Еще бы! — сказал Шурикин папа. — Непременно возьмем. Куда?

— На лыжах!! — закричали Шурик и Вовка разом.

— На лы-ы-жах… — сказал Шурикин папа и медленно погладил себя по голове. — Ах да… Отчего же не взять — возьмем. А лыжи у него есть?

Вовка посмотрел на Шурика и тихо сказал:

— Не-а…

Шурик посмотрел на Вовку, потом на отца и громко сказал:

— Не-а!

Шурикин папа посмотрел на часы, сказал:

— Неважно, напрокат возьмем, — и вышел из комнаты.

— Напрокат — не то, — сразу сказал Шурик.

Вовка помолчал. Потом сказал:

— Не то напрокат. Совсем не то напрокат.

— Знаешь, что я тебе скажу? — закричал Шурик. — Скажи своей маме, пусть тебе к воскресенью лыжи купит!

— Легко сказать «пусть купит», — рассуждал Вовка, съезжая по перилам на животе. — Легко сказать «пусть»! А как сказать?

— Мам! — сказал Вовка и положил в пустую тарелку вилку, ложку и корочку хлеба. — Давай я тарелку вымою!

— Нечего! — сказала Вовкина мать. — Уроки садись учи.

— Уже! — закричал Вовка. — Я на продленке все уроки сделал! — Потому закричал, что подумал, что вот уж сейчас его мать здорово обрадуется.

Но Вовкина мать совсем не обрадовалась, а только сказала.

— Назавтра выучил — на послезавтра учи!

И в этот раз Вовка не стал матери объяснять, что на послезавтра уроков еще не задавали. Он раскрыл «Родную речь» там, где они еще не проходили, где было про март месяц написано, — он эту страницу еще первого сентября заметил, когда все новые учебники, которые ему без всяких денег в школе выдали, рассматривал. То есть, конечно, не ему одному новые учебники бесплатно выдали, а и Шурику, и всему классу, только Вовка, наверное, больше, чем другие, этому обрадовался, потому так обрадовался, что его, Вовкина, мать очень рада была — поцеловала его два раза даже. В обе щеки. Раскрыл Вовка «Родную речь» на странице, где уже про март говорилось, придвинул свой стул поближе к тому месту, где мать со стола грязную посуду собирала, и прочел очень громко, с добрым выражением:

МАМИНЫ РУКИ

Говорят, у мамы —

Руки не простые.

Говорят, у мамы —

Руки золотые.

А про себя в это же самое время подумал: «Не купит мне никто никаких лыж. Зуб даю, что даже еще не шатается, — никто никаких лыж мне не купит». И после этих стихов Вовкина мать так и не улыбнулась, Вовка громко вздохнул, закрыл «Родную речь» и сказал совсем тихо:

— Мам! Хочешь пол с порошком вымою?

— Да будет тебе болтать! — рассердилась мать. — Уроки сиди учи! — И ушла с грязной посудой на кухню.

«Два зуба, что не шатаются, даю — никто мне никаких лыж не купит», — подумал Вовка, а когда мать вошла в комнату, крепко-накрепко зажмурил глаза, чтобы не увидеть случайно материнского лица, и заорал изо всей силы:

— Мамакупимнелыжимамакупимнелыжимамакупимнелыжи… — и так без передышки.

Замолчать Вовке пришлось, конечно. Как раз тогда и замолчал, когда мать взяла со стола ложку и хлопнула ею Вовку по лбу. Не так-то уж больно, но все-таки хлопнула. И тут уж — хочешь не хочешь — пришлось замолчать. И удивиться. Потому что мать ругать Вовку не стала, а только тихо спросила: