— Извините меня, пожалуйста, вы случайно лыж не видели новых? Елки голубые на концах?

И у девчонки в зеленой мохнатой шапке, что конькобежные ботинки сразу на обеих ногах быстро зашнуровывала и еще глазеть успевала по сторонам:

— Извините меня, пожалуйста, вы тут лыж случайно не видели новых? Елки на концах?

Точно так же спросил он у бабушки-синицы — Бабы-Яги, которая, услышав Вовку, вмиг высунулась из своего окошка до самых валенок и грозно завертела головой туда-сюда, сюда-туда — точь-в-точь маленькая птица в чужом дупле.

Так и у всех и ни у кого спрашивал Вовка:

— Извините меня, пожалуйста, вы случайно тут… елки голубые…

И даже уже не спрашивал. Потому что если человек спрашивает, он обязательно подождет и послушает, что же ему ответят. А Вовка не ждал, не слушал да и не смотрел ни на кого, — это уже Шурик потом всему классу рассказывал, — а ходил по раздевалке медленно, уставился в одну точку и задавал одно и то же, как сломанная пластинка:

— Извините меня, пожалуйста, вы случайно лыж не видели новых… — и про елочки какие-то!

И к отцу моему подошел, и ко мне тоже. Тут уж я не выдержал, говорю:

— С ума, что ли, ты тронулся, Вовка? Что ли не видишь — это же просто-напросто я, Шурик? За-ради чего тогда ты мне выкаешь?

А он посмотрел на меня серьезно-серьезно, да и говорит тихо:

— Извините меня, пожалуйста, вы случайно тут лыж не видели, новых… — и про елочки!

Тут уж я от смеха чуть не упал. Хотя сейчас-то знаю, что смеяться тогда нехорошо было, мне потом отец так сказал, а по-честному, я и сам тогда знал, что смеяться не надо — лыжи-то новые были, Вовка мне друг, а я почти пионер, — да только смешно до невозможного это тогда у него вышло: смотрит на меня так серьезно и бубнит:

— Извините меня, пожалуйста, вы случайно тут новых лыж не видели, елки, елки голубые на концах?

Прямо смех, да и только!

Шурикин папа вместе с бабушкой-синицей — Бабой-Ягой обыскали всю раздевалку и весь гардероб, потом она ставнями дупло закрыла да на большой замок заперла и пошла вместе с Шурикиным папой к директору всего парка. Только от директора всего парка Шурикин папа вернулся тогда вконец расстроенный, потому что директор всего парка ему сказал, — что тоже Шурик рассказывал, а ему его папа дома сказал, вернее, папа не ему сказал, а Шурикиной маме и Шурикиной бабушке, а Шурик в это время как раз в ванной мыл руки, он быстро кран завернул и все услышал, — так вот директор Шурикиному папе тогда сказал: «Сами, товарищ, зеваете».

Ну и катания на лыжах в тот день совсем не получилось. Шурикин папа сам на лыжи не встал да и Шурику не велел — из солидарности, сказал он. Вовка и Шурик как раз такое слово уже знали — кто же в первом классе такого слова не знает? — а вот что оно означает и к чему именно здесь было сказано, ни тот, ни другой не поняли. Ну, погуляли они по парку просто так, ногами, раз, как сказал Шурикин папа, все равно в такую даль уже заехали; Шурикин папа и Шурик с лыжами на плечах гуляли, а Вовка просто так, с пустыми руками. Вовка пустыми руками мог как угодно размахивать. Или прутик поднять с земли. Идти себе и свистеть им по воздуху, чтобы веселее гулять было. Но он руками не размахивал, а через прутики перешагивал. И не то чтобы он руки держал в карманах, вовсе нет. Просто прижал их к себе как-то. И через прутики перешагивал. Будто не видел. Потом в трамвае домой ехали. И никто из них уже не смеялся. Словно и вправду говорят, что если много смеешься, потом непременно плакать будешь. Хотя никто и не плакал. Просто не смеялись — и все.

— Чтобы мама на тебя не очень сердилась, я с тобой пойду, — сказал Шурикин папа, велел Шурику домой идти, а сам пошел с Вовкой.

— Ничего, — сказала Вовкина мать и улыбнулась Шурикиному отцу. — В жизни и не такое случалось. Право слово — нечисти. У ребят крадут.

А как Шурикин папа ушел, сразу достала из шкафа свой красный клеенчатый пояс с круглой пластмассовой пряжкой, прижала Вовку к стене рукой и десять раз стеганула его этим поясом по попе. А Вовка не вырывался. И не плакал. Он только тонко пищал одни и те же слова, одни и те же: «Я больше не буду! Вот увидишь, пречестное октябрятское, я больше не буду, мамочка!» И все время ладошкой прикрывал попу, чтобы пластмассовая пряжка как можно реже по ней попадала. А Вовкина мать не слушала никаких его извинений. Она хлестала его своим кушаком по попе и приговаривала: «Вот тебе. Не жди от меня ничего больше. Вот тебе. На тебя ничего не напасешься. Ни лыж. Ни брюк. Ни обуви. Ни рукавиц. Вот тебе. Раззява». Это тоже Шурик уже потом всему классу рассказывал, а ему Вовкина соседка в понедельник вечером рассказала, она в тот момент на крик в коридор вышла и в дверную щель все увидела, то есть она, конечно, это не Шурику рассказывала, а другой соседке, на кухне, а Шурик как раз тогда у Вовки был, он как раз в уборной сидел, он ухо к двери приложил и нечаянно все услышал.

Когда в понедельник Вовка пришел в школу — в классе про лыжи уже все знали. Про все рассказал Шурик. Все очень жалели Вовкины новые лыжи. А на третьем уроке, когда учительница куда-то вышла, Татьяна Жучкова, староста класса, скинула туфли, взобралась на учительский стол и закричала во все горло:

— Ребята! Изыщем средства из личных фондов на взаимную помощь для Вовки на аналогичные лыжи! Сразу тимуровцами станем!

Вот тогда-то Вовка среди другого сказал то препотешное слово. Его, Вовку, тем словцом еще и теперь все дразнят. Идет оно очень к Вовке. Как к Татьяне Жучковой ее громадный отцовский портфель. Вовка тогда сказал:

— Не надо, ребята, мне средства из личных фондов изыскивать. На меня все одно ничего не напасешься. Ни лыж. Ни обуви. Ни брюк. Ни рукавиц. Пречестное октябрятское, я, ребята, — раззява. Ашкед.

Фокусы

По всей лестнице было полутемно, тепло и тихо и сильно пахло кошачьей мочой. На площадке пятого этажа горела тусклая, вся в пыли, электрическая лампочка.

Не отнимая пальца от красной кнопки звонка, женщина приложила ухо к темной щели в двери. За дверью было тихо, из щели тепло дуло и пахло жареной колбасой.