Ну а Вовка-то не жалел, что свой леденец мигом сгрыз — ведь он все равно не смеялся — не смеялся потому, что не мог, потому, что визжал, как от щекотки, потому, что снег за шиворотом у него таял и стекал ледяными струйками по голой горячей спине.

И в трамвае они никак не могли перестать смеяться. Ни Вовка не мог перестать, ни Шурик, ни Шурикин папа. Так и смеялись до тех пор, пока Шурикин папа не сказал:

— Ну, мужички, хватит. И так уже все в трамвае на нас смотрят.

А тут-то Вовка, как назло, вспомнил про крысиный хвост, что приснился ему недавно, и нечаянно так засмеялся, что Шурик сказал, будто даже сама вагоновожатая на него, на Вовку, оглянулась.

В раздевалке людей было не так уж много, а больше других — с коньками. Шурикин папа и Шурик встали в очередь к гардеробу, чтобы сдать Шурикино пальто и пальто Вовки — Шурикин папа был без пальто, в одном синем лыжном костюме, — а Вовка остался возле входной двери стеречь все лыжи. Он прислонился возле лыж и стал смотреть на одну очень толстую женщину, которая надевала ботинки с коньками. Эта женщина так сильно перегнулась к полу, что ее желтые короткие волосы коснулись серого дощатого пола раздевалки, и Вовка смотрел на нее и ждал, когда верх ее туловища, который сейчас-то оказался низом, перевесит нижнюю часть ее туловища, которая сейчас-то была наверху. Вот тогда-то — ждал Вовка — женщина легко, даже без всякого толчка ногами, перекувырнется через голову, разведет руки в стороны, покачается назад и вперед, вперед и назад — и закричит смешным голосом: «Але-гоп!» — точь-в-точь, как тот клоун, которого Вовка в цирке видел. То есть не только Вовка, конечно, видел, а и Шурик видел, и весь их класс тогда клоуна видел, когда в тот день осенних каникул они всем классом в цирк культурным походом ходили. Только, видно, Вовке тот клоун на дольше, чем другим, запомнился. Женщина протащила длинный белый шнурок через дырочку в белом конькобежном ботинке и медленно распрямилась. Она посидела прямо, покачалась на скамейке — для того, думал Вовка, чтобы проверить хорошенько, целая ли эта скамейка, не развалится ли она, если с нее перекувырнуться, — и опять стала медленно наклоняться к полу. Сейчас, сейчас, ждал Вовка, женщина упрется головой в дощатый пол раздевалки, перекувырнется как ни в чем не бывало, даже без толчка ногами, и закричит смешным голосом: «Але-гоп! Гоп-гоп-але!» Еще бы! Кому не приятно посмешить всех?!

Женщина как ни в чем не бывало протащила длинный шнурок через другую дырочку ботинка и стала медленно распрямляться. Тут только Вовка понял, что другому на его месте было бы давно ясно: прежде чем перекувырнуться, женщине надо надеть и доверху зашнуровать оба высоких конькобежных ботинка! А пока один ботинок был зашнурован до половины, другой валялся под скамейкой. Вовка побежал к женщине спросить, не надо ли помочь ей дошнуровать поскорее ботинки, но как раз на полдороге вспомнил, что забыл в кармане пальто свои новые зеленые варежки, и, как это вспомнил, так сразу кинулся к гардеробу.

Шурикин папа и Шурик стояли уже первыми в очереди. Как раз в то время, когда Вовка их увидел, из большого гардеробного окошка выглянула маленькая кругленькая бабушка в круглых очках — ну в точь-в-точь как синица из большого дупла дятла. Она повертела головой туда-суда, сюда-туда — синица, да и только! — взяла из рук Шурикиного папы Вовкино пальто и пальто Шурика и исчезла в большом окошке — ну в точности как синица с кусочком сала в чужом дупле.

Когда Вовка подбежал к гардеробному окошку, маленькая бабушка в очках быстро и немножко подпрыгивая — ну вылитая синица! — уже возвращалась к окошку. Вместо Вовкиного и Шурикиного пальто она держала в руке светлый блестящий номерок с круглой дыркой посередине. И вот только Шурикин папа сказал бабушке-синице про новые Вовкины варежки, как она выпрямилась и к-а-аак стукнет ладонью о подоконник! Тут и обернулась Бабой-Ягой. Нос ее заострился, очки спрыгнули на губу, седые лохматые брови сцепились в одну кривую линию, и престрашным, недобрым голосом она закричала, что за Вовкиными варежками она нипочем не вернется, хотя озолоти ее, хоть приведи к ней целое войско.

Но Шурикин папа золотить Бабу-Ягу не стал, да и войска у него с собой не было, — ведь стояли возле него всего только Шурик да Вовка; он только ответил Бабе-Яге храбрым-прехрабрым голосом:

— Но не зябнуть же ребенку на морозе из-за вашего настроения!

А Баба-Яга, конечно, ему крикнула:

— А пущай и позябнет, коли головы нет и коли сам заварил такую кашу! — На то ведь и обернулась бабушка-синица злющей и недоброй, действительной Бабой-Ягой!

А Вовка поднялся на носки, чтобы Бабе-Яге было лучше его из-за подоконника гардеробного окошка видно, и смелым-пресмелым громким голосом сказал:

— Вы, товарищ Баба-Яга, меня с кем-то спутали; голова-то у меня как раз есть — потрогайте, вот она, а вот каши я пока варить не умею.

Тут Баба-Яга открыла рот, зашипела как-то и так замахала на Вовку руками, что очки соскочили у нее с губы, вылетели из окошка и громко стукнулись об пол раздевалки.

И вдруг Шурикин папа нагнулся, поднял с пола очки Бабы-Яги и храбро отдал ей прямо в руки. Баба-Яга осмотрела очки, целы ли стекла, надела очки на прежнее место, на нос, положила руку на подоконник и — обернулась бабушкой-синицей. Она улыбнулась Шурикиному папе как ни в чем не бывало и сказала:

— Буть ласков, сынок, заходи сюда сам и бери чего надо, чего твоя душа желает, чего твоей душе угодно.

А Вовка — тот сразу понял хитрющие козни Бабы-Яги. Он ухватил одной рукой Шурикиного папу за брюки, другой — Шурика за свитер; идти в презлющий дом Бабы-Яги — всем, вместе идти! Так во всех сказках сказано.

Но бабушка-синица, обернувшаяся Бабой-Ягой, Вовку с Шуриком в свой дом не пустила — двумя руками вход загородила. А Шурикин папа подмигнул Шурику и Вовке как ни в чем не бывало и скрылся в недобром доме Бабы-Яги.

Долго ли, коротко ли — только все же возвратился наконец Шурикин папа из дома Бабы-Яги. И надо же было такому случиться, что из несметно богатого ее дома он вынес с собой на свободу одни новые Вовкины варежки. Видно, душа его так разгневалась на Бабу-Ягу, что, кроме Вовкиных варежек, ей ничего не стало угодно.

Вовка взял свои варежки и впереди Шурикиного папы и Шурика побежал к входу — туда, где у стены лыжи оставил — и свои, и Шурика, и Шурикиного папы. А когда подбежал, то сразу увидел лыжи Шурикиного папы, лыжи Шурика, а своих сразу же не увидел. И потом не увидел. Сколько ни искал. Нигде лыж не было. Нигде. И у толстой женщины, которая опять покачивалась на скамейке, спросил: