Итак, пришла долгожданная особенная ночь, когда всё должно было случиться. Ещё с вечера, ведун жадно вглядывался в небосклон.

«Ну, когда же? Когда?».

И вот на небо выкатил полумесяц, тускло освещая проклятущие топи. Казимир обошёл каждый из семи пылающих костров, подбрасывая в огонь особые угощения, имеющие глубоко символический толк: горсть хвои, чтобы очистить разум, щепотку соли, дабы отпугнуть злых духов, цветок бессмертника — закалить плоть, змеиную кожу — даровать надежду на перерождение, крыло мотылька — вдохнуть свободу, горсть сухих листьев — принять увядание жизни, и, наконец, вороное перо — вступить на тропу к смерти.

Снова встав напротив тёмного провала раскрытого в избе окна, ведун, взяв в левую руку туго обтянутый воловьей кожей бубен, ударил в него, вслушиваясь в вибрирующий отклик. Звук казался глухим и очень тихим, словно даже потрескивание костров способно было его заглушить. Казимир не придавал этому никакого значения. Он здесь не для того чтобы впустую шуметь. Ударил вновь, не сильнее и не слабее, ровно так же. Затем ещё и ещё, постепенно ускоряясь. Изба едва заметно качнулась, будто прислушиваясь. И правда, в размеренном и глухом пении бубна начали проскальзывали иные чарующие и странные звуки. В нём слышалось журчание ручья и шепот ветра, волчий вой и уханье совы, раскаты грома и шипение дождя, тугое чавканье глины и свистящий хрип пламени.

Глаза Казимира были открыты, но он уже ничего не видел перед собой, всецело отдавая тело во власть потрескивающих от напряжения стихий, что теперь говорили с ним. Его зрачки закатились, а руки не подчинялись телу, продолжая выбивать заунывный, размеренный такт ударов о кожистый бубен. Изо рта вырвался хрипящий, гортанный гул не похожий ни на стон, ни на крик, ни на людской говор. Звук шёл, казалось бы, даже не из горла, а из самой души, выплёскиваясь на волю уже совершенно нечеловеческим, отринувшим бренное тело языком первобытных неистовых духов.

Со стороны леса послышалась робкая поступь, шлёпающих по воде копыт. Пока ещё незримый гость уверенно шёл через топь прямо на рокот ритмичного боя по кожаной мембране. Казимир ставший уже и вовсе не человеком, а скорее проводником божественной силы, продолжал планомерно стучать в бубен, благоговейно вторя тугим ударам, скрипучей гортанной и заунывной песнью. Шаги были всё ближе. Вот, в круг света моргающих пламенем костров, вошла совсем молодая светло-бурая косуля. Чёрные, словно ставшие стеклянными глаза, не двигались. Животное ступало спокойно, не озираясь, не принюхиваясь.

Дойдя до ведуна, косуля застыла, послушно опустив голову и подогнув передние ноги. Казимир медленно отложил бубен в сторону, однако его мелодия не прервалась… стук о кожистую мембрану повторялся уже без его участия. В правую руку ведуна скользнуло свежезаточенное и обожжённое на огне деревянное копьё. Резкий и стремительный выпад вперёд! Удар был точен, как бы Казимир никогда не смог проделать сам. Руки оставались его, но сила в них теплилась чужая. Острие без труда пробило трепещущую грудь косули. Животное даже не взвизгнуло от боли, лишь завалилось на бок. Копьё рванулось назад, открывая кровоточащую рану.

Опустившись на колени, ведун снял с пояса нож и принялся свежевать добычу. Ведун извлёк требуху, собрав её в заранее заготовленный холщовый мешок, который затем убрал в сторонку. После, внимательно осмотрев тушу косули, уложил её на настил из сухой травы, щедро полив сосновой смолой.

— Велес, охотник! Взываю к тебе, — прошептал Казимир зажмурившись, а затем поднёс к траве головешку, в мгновение ока воспламенившую принесённую жертву.

Языки пламени охватили тушу косули, а воздух тотчас наполнился сладковатым запахом жаренного мяса.

— Велес, охотник! Взываю к тебе! — проговорил ведун чуть громче, выпучив глаза, глядя на жертву.

Огонь взметнулся к небу, едва ли не три аршина. Лицо Казимира опалило жаром, реденькие усы и порода задымились.

— Велес, охотник! Прими мою жертву! — взревел ведун, раскинув руки в стороны. — Прими мою жертву! Даруй свою силу!

Стук бубна, покойно лежащего в стороне, стал оглушительно громким. Пламя семи костров, горящих окрест жертвенного настила, взревело, грозя поглотить всё вокруг, сжигая в прах и избу, и тщедушную фигурку человека, стоящего на коленях подле неё. Полумесяц на небе засиял так ослепительно, что на глазах ведуна проступили слёзы, и на краткий миг, ему показалось, что он слепнет.

— В него, — прошептал ведун, указывая на избу. — Вселись в это тело, как вселялся ты в камень, войди в эту плоть, как становился ты древом, ветром и смертным созданием.

Изба, всё это время стоявшая в могильном оцепенении, вдруг подёрнулась дрожью. Скрипнули старые брёвна, застонала земля под тяжёлыми ногами. Из тёмного оконца, дохнуло пламя, а с крыши заструился дымок. Казимир чувствовал всепоглощающую и грозную силу, что теперь исходила от покосившегося и ветхого строения. Он снова упал на колени, а голова мотнулась вперёд, упираясь лбом в землю. Болотная трясина застонала так, словно была ранена и погибала. Столбы-ноги с чавкающим хлюпаньем вырвались на свободу, расшвыривая комья грязи. Шагая уверенно и статно, изба двинулась прочь из круга костров. Казимир поспешно вскочил, бросившись следом. Без труда поспевая за избой, он с изумлением глядел под ноги — трясина и вода, словно отвердели, ступни больше не проваливались.