После того они часто встречались в деревне, украдкой, как будто невзначай. Виделись чаще, чем прежде, разговаривали порой, но никогда не прикасались друг к другу и не открывали своих чувств. Мир Джэйгэ оживал, когда она проходила мимо, среди распустившихся внезапно цветов, и здоровалась с ним – точно также, как здоровалась и со всеми остальными. Услышав музыку ее голоса, будучи одним из многих, он чувствовал себя центром мира.

Он снова взялся возрождать домашнее хозяйство, еще упорнее, чем в прошлый раз, и достиг еще меньшего, потому что с тех пор всё пришло в полный упадок. Не осталось ни животных, ни инструментов. Джэйгэ неделями пропадал на охоте, надеялся торговать шкурами, но от скупщиков, притворно недовольных качеством товара, уходил с такими ничтожными грошами, которых едва хватало на новые наконечники для стрел, ножи и расходную мелочь. Впрочем, те же торговцы продавали выкупленное у него за бесценок в десять, а то и двадцать раз дороже в городах, обвешивались золотом, объедались заморскими сладостями и не терзались угрызениями совести.

Целый год Джэйгэ охотился за шкурами. Богаче он не стал, но во время долгих походов научился самостоятельно мастерить сложный ооютский лук и наконечники для стрел. И он решил тогда, что освоил это непростое ремесло, устроил в юрте мастерскую, где делал охотничьи луки и пытался ими торговать. С прежним успехом. Созданное Джэйгэ не могло конкурировать с работой опытных мастеров. Он собрался с силами и ушел в город, где надеялся стать подмастерьем, надеялся научиться тонкостям ремесла, но, не способный на подхалимство и подлость, не нашел себе места, еще и влез в долги.

Уходили годы, а он скитался по Ооюту в поисках наживы, намереваясь однажды вернуться в родной улус, выкупить Сююрин у ее мужа. А если тот не захочет ее продать, Джэйгэ воображал, что у него хватит смелости попросту выкрасть ее! Но годы шли дальше, а он не становился богаче… Раз за разом оказывался он жертвой более предприимчивых, готовых ради корысти на любую гнусность и на любое преступление. Его труд неизменно обогащал – но не его, а тех мерзавцев, которые обманом и хитростью присваивали чужие заслуги. Далеко в глубинах своей израненной души Джэйгэ давно понял, что хорошо жить в этом мире может лишь тот, кто изгнал из себя всё человеческое. Лишь отторгнув навсегда совесть и сострадание можно обрести богатства и положение. Были дни, когда и сам Джэйгэ готов был ступить на эту лестницу, ведущую человека в гнилую пропасть эгоизма и бессердечия, но каждый раз он натыкался на стену – стену собственной совести. Лишенный в жизни всего, кроме желаний и мечты, видевший кругом себя лишь мучения, он не желал стать источником новых горестей. Потому что богатство одного – это всегда страдания тысячи.

Иногда он возвращался домой и каждый раз поражался происходившим с Сююрин переменам. Восемь долгих лет, проведенных с мужем, превратили ее молодое, красивое лицо в безжизненную картинку, нарисованную хорошим рисовальщиком, но плохим художником. Она никогда не улыбалась, и в сердце ее как будто совсем не осталось места для чувств. Взгляд ее избегал не только собеседника, но и всего мира. За эти восемь несчастных лет она прожила целую жизнь в преисподней. Как и Джэйгэ… Иногда он замечал на ее лице следы побоев, синяки, а однажды, вернувшись в деревню после долгих странствований, нашел ее хромающей у реки. Он даже не сразу узнал ее – сияющую луну своего небосвода. Но это была Сююрин – кисть, что раскрашивала лишенный красок и света мир Джэйгэ. В эти короткие встречи, во время случайных разговоров где-нибудь по дороге за водой, Джэйгэ клялся Сююрин в любви, а она поворачивала к нему голову и смотрела насквозь. И не верила ни единому слову.

И через восемь холодных лет, когда Джэйгэ был далеко от родного дома, муж Сююрин скончался – его нашли в кровати, залитого алкоголем и собственной рвотой. Имущество мертвеца, его драгоценности, золото, дом, стада, слуг и банды головорезов, – всё разделили между собой бесчисленные братья и сестры – а Сююрин осталась ни с чем! Ее выпихнули за дверь, как надоевшую псину, а неделю спустя и буквально за несколько дней до возвращения Джэйгэ в деревню заявились работорговцы и купили еще красивую вдову за не такие и большие деньги…

Узнав о произошедшем, Джэйгэ три дня и три ночи просидел на дороге перед родным селением. Дух покинул его тело. Ничего не осталось. Ни чувств, ни желаний, кроме одного – умереть. Он долго стоял там, где когда-то был яблоневый сад, и не мог вспомнить того аромата прошлого, не мог вспомнить красок мира. Какого цвета небо? А листья на деревьях? Кровь?.. Всегда ли всё было таким черным?.. Джэйгэ пошел по дороге между домами, взобрался на холм и подумал вдруг, что дорога эта, оплетающая его мир, похожа на паутину.

Он покинул деревню навсегда, безмолвным мрачным призраком шатался по стране и однажды нашел Сююрин в далеком улусе, где ее купили служанкой в дом местного тойона, или, скорее, князька. Когда Джэйгэ попытался пробраться внутрь – его избили до полусмерти и вышвырнули в снег. А он снова выжил, хоть и не ощущал себя живым. Он был теперь как очарованный волк, завидевший луну на ночном небе и стремящийся к ней во что бы то ни стало, – луну, которую ему не суждено настигнуть, которая приведет его к гибели. Он продолжал свои похождения и вскоре стал работать почтальоном. Так он надеялся скопить выкуп и мог видеться с Сююрин – принося ее хозяевам сообщения и товары. Он даже разговаривал с ней – письмами. Для этого Джэйгэ самостоятельно выучил матараджанский язык, потому что в современном ооютском не было письменности.

Он писал ей бесконечные и безыскусные поэмы любви, а она, поначалу, ограничивалась лишь короткими ответами на его многочисленные вопросы, но каждое новое письмо ее становилось всё больше и больше, хоть никогда за всё это время она и не призналась ему в любви, никогда и никаким образом не выразила своей привязанности к нему, никогда не то, что не целовала, ни разу не прикоснулась к его руке! Они виделись так редко – всего один-два раза в год, – что каждая эта встреча тоской разрывала сердце Джэйгэ. Лицо Сююрин менялось, страдания и муки, на которые щедра была ее жизнь, оставляли на нем отметины. Ее взгляд, прежде теплевший при появлении Джэйгэ, теперь блуждал отстраненно где-то в иных мирах. Сквозь тонкую, посеревшую кожу проглядывали острые кости, она почасту пугливо озиралась, как будто ждала удара, и часто хромала, губы ее, до сих пор в мечтах Джэйгэ хранившие всю сладость мира, потеряли цвет, истончились, на лице появились морщины. Как сильно не походила она сейчас на ту нежную, немного насмешливую и в чем-то робкую девушку, сидевшую много лет назад под яблоневыми деревьями и тихонько улыбавшуюся не одному Джэйгэ, а всему миру, который, как она надеялась тогда, создан из красоты и каждому человеку хоть раз в жизни приносит настоящее счастье! Как много у нее было надежд, и что с ней стало… С этими мертвыми, почти бесцветными глазами, в которых не осталось желаний и веры. Жизнь не принесла счастья ни ей, ни Джэйгэ, и только эти письма, бумажки, изрисованные корявым почерком, зажигали в обоих искорку жизни, искорку от пламени, которое давно потухло, и уже не осталось надежд на то, что оно вспыхнет снова.