Сардан не видел происходящего у колодца за стенами мечущегося мусора. В лицо били перья и капли из луж, сорванные с деревьев листья и тряпки из раскуроченных домов. Сардан выплюнул залетевший в рот ком непонятной гадости и звонко стукнул по привескам – стукнул раз, другой, царапнул медь тупой частью лезвия, как делал это прежде, и снова постучал – быстро, ритмично, почти музыкально.

Чудище не выдержало…

Оно взмахнуло всеми своими конечностями, как будто в последней мольбе каким-то диким богам, вздулось – и лопнуло!

Черная жижа посыпалась на разбитые крыши, на лабазы и на разбегающихся людей. Взрывом Сардана подняло в воздух, вырвало из рук и нож, и бубен и, взболтнув хорошенько, повертев, зашвырнуло в глубокую лужу на входе в деревню.

Сардан задергался, вынырнул и без сил улегся на траву. С неба сыпался дождь грязи и огня. Музыкант прикрыл голову рукой. Несколько кусков жижи упали в лужу возле него и обдали темными брызгами.

Музыкант зафыркал и услышал шаги. Ашаяти, едва волоча ноги и потирая ладонью ушибленный зад, прошла по кочкам и стала у лужи.

– Весь зад мне переломало твое чудище, – пожаловалась она.

Сардан сдвинул брови и покачал головой.

– Трагедия какая, – сказал он. – Иди скорее сюда, я тебе его починю.

– Тебе бы мозги кто починил, – отмахнулась Ашаяти.

– Да что там чинить? – обиделся Сардан.

– И то правда, было бы чему ломаться…

Из-за спины Ашаяти выглянула темная масса. Сардан перепугался, но вскоре вздохнул с облегчением – это пришагал Устыыр. Шаман, заляпанный грязью так, будто из нее и был сделан, держал дрожащей рукой разорванный бубен и никак не мог поправить на голове заляпанную навозом лисью шапку.

– Скажите, господин шаман, – сказал Сардан приподнимаясь, – это правда, что ооюты моются раз в год?

– Может быть, – ответил шаман, снял шапку и принялся вынимать из нее траву и ветки.

– Да ну?! А вы?

– Я таким не занимаюсь, – сказал Устыыр и шапкой вытер лицо.

Сардан покряхтел, выплюнул набившуюся в рот грязь и попытался встать, но ступни соскользнули обратно в воду. Музыкант оглянулся в поисках упора и увидел две узкие колеи, разрезавшие ухабистую дорогу из деревни.

– Послушайте, Устыыр, попросите их отвезти нас к городу на повозке? Никаких сил не осталось.

– На какой повозке? – не понял Устыыр и грязной рукой провел по глазам, тоже заметил колею на дороге. – Ооюты не ездят в повозках.

Джэйгэ уложил почтовые мешки на спину каарзыма, затянул потуже ремни, но перехватил недовольный взгляд животного и немного распустил веревки. Каарзым поворчал, поводил спиной, чтобы усадить тяжелую поклажу удобнее, и впал в обычное свое состояние депрессивного безразличия. Джэйгэ взял поводок и, пригибая животному голову, чтобы не зацепить рогами притолоку, вывел из загона. Хозяин постоялого двора, старик, любитель поболтать и покурить, помог со вторым каарзымом – тот был нагружен сверх всяких приличий. По-хорошему почта должна была выделить в поход трех животных, но, очевидно, чиновники посчитали за третьего зверя самого Джэйгэ.

Рядом собирали поклажу возвращавшиеся на юг торговцы, трепались о чем-то на своем языке. Из дверей несло варившимся в котле жирным мясом, и сновала туда-обратно, пыхтела, рычала и похохатывала жена хозяина постоялого двора, имя которой, в силу возраста, нужно было называть дважды. Южане не знали этого обычая, и уязвленный старик не смотрел в их сторону и не желал признавать, что на одной земле с ним живут такие негодяи.

У ворот загона шастали важные курицы и, сварливо кудахтая, шарахались от роскошных хвостов каарзымов.

– Рога пора подпиливать, – сказал хозяин постоялого двора и похлопал второго каарзыма Джэйгэ по шерстяной шее. – Лишний вес тянут. Без рогов еще два мешка вынесет.

Старик подумал, потрепал зверя за морду и добавил:

– Хотя умные люди мысль говорят, чем больше рога – тем довольнее зверь. А без рогов хиреет, как рыба без воды, и дохнет.

Южане из Матараджана и Великой Нимы называли каарзымов ооютскими оленями. У этих тяжеловесных, неповоротливых зверей были толстые ветвистые рога, мешавшие ходить густыми лесами, и столько шерсти на спине, что любой северный мороз им был нипочем. Длинный белоснежный хвост, похожий на девичьи волосы, никогда не стригли, и он волочился безвольно по земле, сгребая пыль и цепляя колючки, – кто-то из древних придумал, будто таким образом зверь получает кровь от родившей его земли, и если хвост обрезать, то каарзым умрет. На практике эти домыслы не подтверждались, но ооюты, не слишком-то верившие в отжившие себя суеверия, боялись как бы чего ни случилось…

Благодаря широким копытам звери легко ходили по болотам и сугробам, за что ооюты любили своих каарзымов куда больше дорогих лошадей, не слишком живучих на севере. Каарзымы были медлительны, но они давали много молока, шерсти, из шкур их ооюты делали не только одежду, но и стены летних шалашей, а мясо и жир ели по праздникам. Ооюты считали свою страну землей каарзымов, приносили им подношения и редко ездили на них верхом.

– Далеко до города? – спросил Джэйгэ.

Старик заинтересовался. Джэйгэ походил на бывалого скитальца, и хоть борода его еще не покрылась пылью седины, на лице пролегли резкие, отрывистые морщины, кожа обветрилась и затвердела, как яблочная кожура, а глаза смотрели на мир с тоской и скукой, будто бы весь мир для этого человека – серая стена. Одежда была под стать – помятая, пыльная шапка с мехом наружу, грубая волчья доха, на поясе мешочек из коровьего желудка рядом с небольшим мечом с потрескавшейся рукоятью, и старый березовый лук на плече. По всему видно, что этот человек прошел чуть ли не весь Ооют, а спрашивает о городе…