– Хотя бы молчала.

Музыкант развел руками и невольно оглянулся.

Тихий, убаюкивающий шелест сияющего под солнцем леса, скрывавшего в тенях своих неведомые опасности, настораживал докучливым однообразием.

К сумеркам стало понятно, что до города сегодня не дойти. Шаман обманул, и оставалось лишь догадываться, какие цели этим преследовал. Но хуже всего было снова ночевать в этом загадочном лесу – теперь еще и без защиты стен пещеры.

Ашаяти разделила пополам наворованные непонятно где сухари, которые носила в маленьком кожаном мешочке на поясе, а на следующий день, когда солнце коснулось горизонта и готовилось вынырнуть на небосводе, они двинулись в путь и к полудню добрались до города.

Скорым шагом шел взволнованный Устыыр сквозь бесконечную степь, где ни краев, ни времени, ни истории, ни мира – лишь море пахучей травы, цветов и вечное небо. Устыыр шел за колеей, прорезанной в земле колесами неизвестной повозки, поглядывал мельком на следы ног человеческих и не человеческих. Он так спешил, что отцепил от пояса разбитый бубен, чтобы не стучал по бедрам. Степь звенела болтающимися на шубе медными и серебряными привесками – и молчала…

Устыыр вздрогнул и обернулся.

Он почувствовал чей-то взгляд. Но вокруг, на многие и многие кес вокруг не было никого, разве что кроме змей в траве и свирепых диких зайцев ооютских степей. И двух каарзымов, самостоятельно следовавших за человеком, но они так часто отвлекались пожевать траву, что потихоньку отставали. Шаман прошел еще несколько шагов и наконец сообразил посмотреть в небо. Несколько птиц висело в безоблачной синеве.

Устыыр заговорил. Сначала шепотом, потом громче. Никто не мог разобрать его слов, никто не говорил на таком языке в Ооюте, да и во всем мире. Даже сам шаман на нем не говорил и не понимал смысла произносимых им слов. Он как будто выбрасывал в мир что-то противное всему мирозданию. Привески зазвенели громче, шаман повел сломанным бубном по сторонам, разгоняя ветер. Зашевелилась трава, словно испугалась слов, которых не слышала десять тысяч лет.

Птицы на небе задвигались. Одна, парившая так далеко, что ее и глазом-то было почти не различить, спустилась ниже и полетела по дуге вокруг остальных, а те вдруг набросились друг на друга, сцепились клубком и принялись драться когтями и клювами. Клубок этот посыпался перьями и вскоре лопнул – птицы рассеялись, и спустя минут пять на небе осталась только одна, та, что двигалась отдельно от остальных и не принимала участия в драке.

Колея от повозки резко метнулась вбок и, взрыхлив землю, образовала яму. Шаман остановился и разглядел в траве груду камней – остатки старинного сэргэ. Устыыр прикусил губу, сощурился и разворошил обломки палкой. На внешней стороне камни покрыты были незнакомым ему орнаментом, а с внутренней потемнели, будто их обожгло огнем.

Птица проскользнула над головой шамана и следующим заходом опустилась ему на плечо. Она аккуратно сложила свои тонкие белые крылья с темным узором и уставилась синеватыми с оранжевыми точечками глазами на остатки сэргэ. Шаман зашептал сквозь зубы – так тихо, что слова могла разобрать лишь сидевшая на плече птица.

Устыыр снова посмотрел на следы от повозки – они сворачивали вправо, но после крутого поворота возвращались на прежний курс. Шаман осторожно отошел от сэргэ, будто боялся, что кто-то в степи услышит его шаги, и прошептал птице еще несколько слов. Она соскочила с его плеча, распрямила крылья в коротком падении и взмыла далеко-далеко в небеса, за какие-то секунды сделавшись чуть заметной родинкой на теле небес.

Дуракам везет если не всегда, то даже чаще – вероятно поэтому, едва Сардан и Ашаяти добрались до Эрээсина, как уже на въезде в город повстречали человека, знавшего где искать местную артель музыкантов. Человеком этим был монах какой-то из южных религий. Он прибыл в Ооют с надеждой обратить в свою веру хоть какого-нибудь простофилю, но нашел куда более милосердного бога в бутылке вина и теперь, сильно пьяный, валялся у забора собственного храма. Человек этот знал всех местных выпивох и где они обитают.

Сардан и Ашаяти вошли в ворота замка Эрээсина и долго блуждали потемками кривых коридоров, прежде чем наткнулись на дверь с изображением лиры. Дверь эта вела в более-менее крупную комнату, освещенную свечами и без окон. По центру стояла кушетка, а на кушетке, пытаясь придать себе некоторую элегантность, лежала женщина. Она была ооюткой, поэтому сходу определить ее возраст Сардану не удалось – в промежутке между пятнадцатью и до конца шестого десятка эти люди как будто бы вообще не менялись. На ней было весьма откровенное кожаное платье, какие не часто встретишь на севере, а через спинку кушетки перекинута была роскошная доха из шкур красных лисиц. На полу валялась дюжина опустошенных флаконов нимского ликера, еще два дразняще зажаты были между женских ног. Дама была безжалостно пьяна и кое-как поддерживала улыбающуюся голову в дрожащей руке.

– Гнетущая рабочая атмосфера, – прокомментировал Сардан.

Ашаяти многозначительно вздохнула.

Женщина на кушетке прищурилась, силясь разглядеть вошедших, потом попробовала лечь как-то по-другому, попристойнее, наверное, но передумала, решила приподняться и сесть. Однако и этого не вышло. Локоть ее поскользнулся на выпавшем из-под подушки флаконе, дама икнула в некотором замешательстве и сползла с кушетки на пол, расшвыряв рассыпанную внизу тару. Сардан что-то воскликнул и с медвежьей галантностью бросился на помощь.