Выставка будет важна в воспитательном значении публики. На ней будет ярко выражена последовательность развития многих художественных идей, последовательность развития каждого художника в его оригинальном направлении в продолжение многих лет. Такая выставка будет способствовать публике, во-первых, для уразумения личности каждого художника, во-вторых, отучит от шаблонных взглядов и требований к искусству.

Дальше — я стою за обстановку выставки, за её разнообразие в художественных проявлениях. Нужно, братец, ввести, и непременно, художественную промышленность. Пусть Малютины, Головины, Врубели и другие несут к нам на выставку всё, что так или иначе касается искусства. Нужна мебель, ковры, керамика и вся прочая дребедень — она придаёт пикантность выставке, разгоняет скуку в слишком однообразном собрании картин. Она постепенно способствует публике добраться от глиняных горшков до вкуса к картинам и создает популярность выставки среди буржуазной публики, перед которой аристократическая в наше время совсем уже незаметна. Пусть только каждой из этих вещей касалась рука художника и в каждой проглядывала бы хоть какая-нибудь художественная идея. А скульптура… Скльптура-то ведь совсем в забросе на нашей выставке. Хоть шаром покати. Нет ничего. Неужели всё будем ждать Роденов и Трубецких, да кто их у нас еще и поймёт-то. А покопать поусерднее, так, право, можно даже талантами обзавестись. На первый раз я посылаю к вам г. Матвеева, моего саратовского земляка. Учится он в Московской школе у Трубецкого, самый его рьяный последователь и любимец. И человек неглупый, талантливый очень. Мне кажется, из него будет прок большой. Я в нём уверен больше, чем в себе. Беден он вот только и очень самолюбив. У него есть несколько бюстов-портретов недурных и похожих. Кое-что, мне кажется, можно бы и на выставку принять»47.

Те же идеи развивает он в одновременном письме старому другу А.Лушникову (отметим здесь и ревнивое отношение к «Миру искусства»): «Постарайся, я тебя прошу, сделать что-нибудь для нашей выставки, и побольше. Тебе непременно нужно стать членом нашего Товарищества. Видишь ли, я хлопочу за его развитие, ибо в России это самое симпатичное единодушное общество художников. Народ всё молодой, горячий и готовый на многое ради своей выставки…Ты увидишь, что разных карьеристов и гешефтмахеров они у себя не выносят и готовы с радостью новым товарищам, преданным искусству и способным внести в него непременно что-нибудь новое — передовое. Передвижники одряхлели и развалились. Академическая, как и всё вообще академическое, по-прежнему разит анатомическим театром. Периодическая, как русская бахча, стелется по земле. Остается только Дягилевская да наша. Но на Дягилевской — генералитет. А у нас — гражданская республика… Из нашей выставки можно сделать что угодно. Я вот хотел бы сделать её разносторонне, а не такой скучной, как все вообще русские выставки. Я писал относительно всего этого Ульянову и знаю, что он об этом думает… Мало убедить одного человека, нужно и на всех повлиять… мне для этого необходимо быть в Москве. Одними письмами много не сделаешь. Нужно самому принять участие в устройстве наших выставок и приложить все старания, придать им европейский характер. Одного желания наших членов мало, нужно дело. Нужно сделать характернее, тоньше физиономию наших выставок, не надо одностороннего, одного высокого искусства, одних картин. Надо и художественную промышленность сделать непременным условием выставок. Надо, чтобы публика вполне заинтересовалась искусством, а не скучала на наших выставках. Такими только выставками она быстрее воспитается и начнёт понимать необходимость искусства и художников»48.

Явственно сквозит в дружеских этих излияниях скептическое недоверие к деловым качествам сотоварищей — уже тогда зародившееся. И впрямь: как нередко бывает, молодые энтузиасты на дело подавались с трудом. «Всё зависит от моей энергии… Завтра начну ездить по всем участникам собирать подписку и картины. Нужно притянуть к участию Мамонтова и Поленова… Вышло так, что мне нужно одному и помещение искать в Питере, и выставку собирать, и всех каждый день убеждать в её необходимости, и вливать энергию в участников её…»49— жалуется наш герой в одном из писем сестре, оставленной в одиночестве в Саратове.

Цитировать можно было бы и ещё, да ситуация и без того ясна.

Несправедливо, однако, станет судить тот, кто решит, будто Борисов-Мусатов печётся при этом лишь о себе: организовывает выставки, без которых ему как художнику не жить, но прозябать в безвестности. Парадокс: антисоциальный в своем искусстве, он сознательно включается именно в общественную деятельность — убеждённо стремится утвердить новые эстетические принципы в российском бытии. Теперь его уже не тянет неодолимо на Запад, он укрепляется в сознании необходимого служения России: «Ведь как-никак, как там ни ругай Россию, а наше место — жить в ней. Жить, то есть бороться со всякой отсталостью»50.

Одно только надобно прояснить: что понималось Борисовым-Мусатовым под неопределённым термином «отсталость»? Полнее всего взгляды на современное состояние искусства сам он выразил в письме саратовскому архитектору В.Владыкину, который в местной газете выругал «декадентский» застой российской художественной жизни. В отповеди Борисова-Мусатова — перечень имен, связанных, по его убеждению, именно с возрождением русского искусства («отсталость»— их неприятие): Малютин, Врубель, Головин, В.Д.Поленов, Е.Д.Поленова, В.Васнецов, Нестеров, К.Коровин, Шаляпин, Горький, Якунчикова, Художественный театр…51 В конце XX века такой перечень может показаться даже банальным, но он отнюдь не был таковым, когда век только начинался, когда многие не видели того, что позднее стало представляться несомненным. Надо было иметь тонкое чутьё, чтобы в хаосе разнородных и противоречивых течений, исканий, теоретических идей и практических экспериментов выделить именно бесспорное. И утверждать: «…у нас в России началось возрождение русского искусства. Настоящее возрождение, которого не в силах остановить вся некультурность нашего общества. Того общества, которое в силу своего положения, собственно, должно было бы поощрять художников, искренне желающих, стремящихся к новому, вперёд, к свету, а не закрывать глаза на новое творчество и вместо поддержки своим авторитетом отделывающегося только плоскими шуточками, пренебрежением и ходульным словом людей неграмотных: «декаденты»52.

Последнее замечание художника тоже нельзя обойти вниманием: конечно, он и собственную обиду здесь излил: ведь в декадентстве его обвиняли не единожды. Несправедливость, однобокость, тенденциозность таких обвинений он испытал и на себе. И всё же: если всмотреться, вникнуть не просто в перечень имён, но и в смысл оценок Борисовым-Мусатовым искусства, его натуре близкого, то должно прийти к выводу: возрождение культуры он связывал исключительно с новаторскими открытиями в сфере эстетической формы. Опасность абсолютизации принципов «чистого искусства» им не воспринималась и не могла быть воспринята. Недостаточность «чистого искусства» хорошо разглядел в свое время Достоевский; социально-историческую опасность замкнутости культурной элиты высветил Бердяев. Но Борисов-Мусатов, вероятно, и не способен был всего этого воспринять.

Свой перечень достижений современного искусства в ответе Владыкину недаром же начал он с тех, кто внутренне чуялся ему ближе всех прочих: «Кто же теперь не знает плеяды имен художников журнала «Мир искусства», где все молодые силы, дружно соединившись, работают в поисках к развитию нашего русского национального искусства, несмотря на всю ополчившуюся рать ретроградов с самим Вл. Стасовым во главе, этим святейшим папой русской художественной критики»53. Вот и обозначились явно главные единомышленники и первейший идейный противник, оплот эстетической «отсталости».

Курьёзно то, что Стасов назван как противостоятель развитию именно национального русского искусства, И вообще представлен как чуть ли не гробовщик этого искусства. Борисов-Мусатов рубанул сплеча, безоглядно, явно не разобравшись в неоднозначности проблемы.

Любопытно, что в то самое время, в один из приездов художника в Петербург, произошла в стенах Публичной библиотеки встреча его со Стасовым. И как раз перед самым приходом Борисова-Мусатова в библиотеку Стасов, в ней, как известно, служивший, именно по поводу мусатовского творчества заявил одному из коллег (оставившим про то воспоминания): тут надобно скорбеть, печаловаться. Сам же Виктор Эльпидифорович встречен был так: «Мне ваше искусство непонятно и нисколько не любезно моему сердцу. Но раз вы у нас в библиотеке — вы наш гость, и я с радостью буду вам помогать, чем только могу»54. Обратим внимание на стиль изъяснения — недаром же Борисов-Мусатов отметил тут же: «Что за стильный старик!» Несомненно, и манера поведения стилю речи соответствовала.