— Будешь заведовать нашей инструменталкой-кладовой.

— Я?! Это я-то? Да ты что, товарищ начальник? Чокнулся? Меня!? Так я же вор, ты что, забыл? Тебе что, мало сроку своего? Даты… в рот меня… в инструменталку… заведующим!..

— Коля, я не шучу, да там и воровать-то нечего, что там возьмёшь, и у кого, у себя же!

— Так ты что? В самом деле меня в инструменталку?!

— Ну а ты думал как, трепаться с тобой буду, тоже мне, трепача нашёл!

— Товарищ начальник, а жалеть не будешь, это тебе говорит Колька, б…ь буду, не будешь! Да такой инструменталки, как у нас, нигде не будет. В рот меня…, если не сделаю! Лады, товарищ начальник… Когда?

— Сейчас, Коля, прямо сходу, не отходя от кассы!

У Коли горят глаза, он улыбается. Он, по всему видно, благодарен, но этика блатного, законника, не позволяет сказать «спасибо!» и он его не произносит вслух, только глаза его выдают. Они светятся неподдельной радостью.

Надоел ему костёр, надоели разговоры в КВЧ, переходы из бригады в бригаду, опасения получить лагерный срок, надоел сам себе и людям.

И стал Коля инструментальщиком на фабрике. Должность не противопоказана по статуту блатных, ведь это не работа, а должность.

Вначале работяги взвыли. Попробуй-ка не сдать инструмент в день его выдачи, попробуй принести его грязным, а о поломках или утере и не заикайся. Душу вымотает, заставит исправить поломку или достать новый, принимает и равноценную замену.

Пользуясь свободным хождением по всей производственной зоне, он, предупредив рабочих, исчезал из инструменталки на час, два, а то и на полсмены. Натаскал метчиков, свёрел, развёрток, измерительных инструментов, ключей, ножовок, линеек и рулеток, паяльных ламп и горелок, ящиками — разных болтов, гаек, гвоздей, шурупов, заклёпок и даже… микроскоп. Тут же в кладовой у него войлок и асбест, картон и резина, шланги, мел и канифоль, ремни и пакля, керосин и бензин. Откуда брал и как доставал — неизвестно. Вряд ли честным путём.

— Будь спокоен, товарищ начальник, тебя не подведу, не подведу и фабрику, — отвечал всякий раз, когда начинал его журить.

А через некоторое время сделал себе портсигар из алюминия с серебряной монограммой из двугривенного старой чеканки. Носился с этим портсигаром, как мать носится с ребёнком. У каждой матери её ребёнок — самый лучший в мире, самый красивый и умный. Так и у нашего Николая был не портсигар, а уникум. Нам казалось, что свой портсигар он не отдал бы ни за какие деньги.

Приятно было смотреть на человека, радующегося своему первому в жизни предмету труда. Не будет преувеличением сказать, что его восторг своим портсигаром был во много раз сильнее, чем от украденного чемодана в купе поезда дальнего следования.

И это было ценно, этот было большим шагом на его жизненном пути. Наш скептицизм, что «горбатого могила исправит», потерпел фиаско. Можно и должно над любым человеком работать, но не по форме, а по существу, ведь это человек и хорошее в нём должно побеждать плохое, потому что оно (хорошее) человечнее и сильнее, чем плохое.

В час дня мы обычно завтракали в конторе механика. На столе появлялся чайник с кипятком, чёрный хлеб, селёдка или жареная треска (в зависимости от того, что давали утром в лагерной столовой), пирожки или пончики (вчерашнее премиальное блюдо). Тамара, вольнонаёмный секретарь Муравьёва, приносила масло, иногда сыр. Приходила она вместе с экономистом цеха Марьей Захаровной, которая также приносила свою долю. Омётов открывал банку со сгущёнкой (получал по вредности, имея дело с химическими реактивами), Ермолович, Жаботинский делились домашним печеньем.

Чаепития проходили непринуждённо, обычно с каким-нибудь анекдотом (амплуа Абелевича), часто, как говорят, крутым, солдатским. Глубокомысленным философским изречением (это — по части Шмидта), какой-нибудь пикантной историей из жизни вольнонаёмного Норильска (неистощимым источником этих сведений была всегда к нашим услугам Тамара), Марья Захаровна — о тяжёлой доле женщин в лагере, о жене Косарева — Марии Викторовне Нанейшвили, работавшей в химической лаборатории и отбывавшей свой срок только потому, что она была его женой.

Вспоминали жизнь московскую, театры, музеи, артистов, заводы, семьи, детей, да мало ли было тем среди людей, понимавших друг друга с полуслова, одинаково придавленных прессом «правосудия».

И вот в один из таких завтраков заходит Коля, предварительно постучав в дверь. Эта традиция установилась без всякого с нашей стороны усилия, просто сама по себе, из уважения к «товарищам начальникам». Так, по крайней мере, нам тогда казалось.

В руках у Коли сковородка с шипящими на ней котлетами.